Последнее время в курсантской жизни, сменяя друг друга, пошли чередой исторические дни.

Главный исторический день — день девятого мая, окончания войны, счастливый и долгожданный день Победы.

Его ждали долгие четыре года, страдая от ран в госпиталях, голодая, теряя родных и близких, временами уже не веря, что когда-нибудь он наступит. И наконец этот день пришел. И пришел весной. И не было еще никогда более долгожданной и счастливой весны и никогда не будет.

Перед этим днем была последняя ночь, когда курсанты вместе ночевали под одной крышей. Почти пять лет они спали бок о бок в тесных кубриках, когда стоило протянуть руку и ты касался спящего товарища, когда все знакомо до мельчайших подробностей — кто и как храпит, кто вскрикивает во сне, кто спит на животе, уткнувшись носом в подушку или закутывает голову простыней. Где все засыпали одновременно и одновременно просыпались от звуков заливистой дудки и истошного крика дневального: «Подъем!». И оттого, что каждый знал: он ложится в кубрике последний раз, рождалось странное ощущение утраты чего-то очень важного, ставшего привычным, необходимым.

Потом наступил день, когда всех повзводно повели на площадь Труда во флотскую мастерскую для пошива форменного офицерского обмундирования.

— Что, Петров, жаль будет снимать матросскую форму? — спросил майор Анохин у Васятки.

— Жалко, — признался Вася.

Действительно, с курсантской формой расставаться было жаль. Уж очень она была привычна и удобна. Широкие брюки с клапаном, обтягивающая фигуру шерстяная суконка, вытравленный известью до нежно-голубого цвета, как у заправских мореходов, воротничок, плоская, как пустыня Гоби, искусно перешитая бескозырка. Сколько усилий потратило начальство, чтобы курсанты носили форму такой, какой ее выдают со склада, а не растягивали брюки на клиньях, не переделывали в обтяжку суконки и не перекраивали бескозырки, не носили летом вместо тельняшек майки с прикрепленными к ним клочками полосатой ткани! Эта борьба с переменным успехом продолжалась все пять лет, как и борьба с длинными баками, усами и бородками.

На четвертом курсе, чтобы доказать, сколь смешно и уродливо выглядит форма, выдаваемая со склада, ее надел курсант, назначенный в наряд у входа в главный вестибюль. Он стоял там в огромной нелепой бескозырке, в похожей на мешок суконке, в узких, как голенище сапога, брюках и каждый, проходивший мимо, едва сдерживал при виде его улыбку. Но придраться было не к чему — все соответствовало форме.

Прошло лишь две недели и наступил новый исторический день — последний день занятий в Академии, последняя лекция. Ее читал профессор госпитальной хирургии Шестов. Она была посвящена клинике и лечению острых панкреатитов. Но никто лектора не слушал, по рядам ходил только что сочиненный экспромт:

Все ближе становились государственные экзамены, а с ними и момент окончания. Все отчетливее курсанты чувствовали, как сроднились за эти годы с Академией, как жаль будет расставаться друг с другом.

Когда ребята слушали это стихотворение, в груди возникал странный холодок и сдавливало горло.

Из писем Миши Зайцева к себе.

10 июня 1945 года.

Расписания государственных экзаменов еще нет, но знакомая девчонка из учебного отдела сообщила, что первой мы сдаем патанатомию, потом гигиену, терапию, инфекционные болезни и самой последней — хирургию. Экзаменов я не боюсь, но вслух об этом говорить нельзя, иначе прослывешь хвастуном.

По курсу пронеслась волна свадеб. Почти каждый день кто-то из ребят женится. Я уже побывал на четырех свадьбах. Денег даже на самые скромные подарки нет. Наше курсантское денежное содержание на пятом курсе сто шестьдесят рублей, половина уходит на заем. Остается восемьдесят, как раз на пачку махорки.

Недавно видел Нинку Черняеву. Александр Серафимович месяца два назад ушел из Академии и уехал в Москву. Говорят, что он теперь работает вместе с Лининым отцом Сергеем Сергеевичем Якимовым. Александр Серафимович решил, чтобы его дочери заканчивали образование Ленинграде. Поэтому они живут одни в огромной квартире. Нина настойчиво звала меня в гости, соблазняла хорошими пластинками, отцовской библиотекой.

— Приходи, Миша, — говорила она, не выпуская моей руки и просительно заглядывая в глаза. — Потанцуем.

— Сейчас не могу, — сказал я, избегая ее взгляда и думая, что как бы скучно ей не было, нельзя так назойливо искать поклонников. — И кроме того, ты же знаешь, я люблю другую.

— Будь хоть раз негодяем, — настаивала Нина. — Мужчине просто неприлично такое постоянство… И потом, светский человек никогда не скажет девушке, что он любит другую, — вдруг спохватилась и обиделась она. Несколько минут она дулась, а я молчал, но потом сообщила потрясающую новость. Оказывается, Пашка Щекин опять стал бывать у них в доме и ухаживает за ее сестрой Зиной.

Красавец Пашка, любимец девушек, и дурнушка Зина. В это трудно было поверить.

До недавнего времени я не сомневался, что Пашка карьерист седьмого разряда и несомненный подлец. Но одно событие заставило меня отнестись к своей оценке осторожней. Еще весной у Пашки заболела мать. Он никогда не рассказывал о ней, никто из ребят не был у них дома. Она долго страдала язвой желудка, была истощена и на таком неблагоприятном фоне развилось кровотечение. Пашке сообщила об этом соседка по телефону.

Он сразу развил бешеную деятельность. Побежал в клинику Джанишвили и договорился о госпитализации, потом бросился домой. Из машины, которая привезла мать, Пашка вынес ее на руках. Его красивое лицо всегда казалось мне самоуверенным и немного нахальным. Такого лица, какое у него было в тот момент, я никогда раньше не видел — смешение нежности и душевной боли.

Каждый день после занятий он приходил к матери. Его многочисленные поклонницы варили для нее кисели, компоты, кашки. Подумать только, Пашка читал ей вслух книгу! Я бы не поверил, если бы не видел собственными глазами. Значит, нельзя считать его безоговорочно отрицательным типом. И в нем есть хорошее.

Кто мог предполагать, что Акопян окажется трусом? А Нос, который весь съеживался и у которого дрожали руки, когда нужно было выстрелить в воздух во время патрулирования в блокадном Ленинграде, станет на войне храбрецом и сам командарм Батов наградит его орденом Красного Знамени?

Видимо, судить о людях нужно осторожнее, не столь категорично.

25 июня.

За последние десять дней сдал глазные болезни, психиатрию, болезни уха-горла-носа. Вечером, накануне экзаменов по лор, когда мне осталось повторить еще три билета, слышу: зовут с улицы. Васятка с двумя девчонками взяли билеты в кино и ждут меня. Как всегда возник сакраментальный неразрешимый вопрос: «Что делать?» С одной стороны, глупо на последней сессии испортить все, к чему стремился пять лет, и получить четверку. Вообще я ни за что не буду заставлять своих детей учиться на пятерки ради никчемушнего честолюбия. С другой — на улице прекрасная погода и так хочется в кино. В общем, после минутных колебаний я вышел, провожаемый презрительным взглядом Алексея.