— Помнишь? — спросила Лина.

— Я помню все, — ответил Алексей.

— А почему ты перестал писать?

Алексей посмотрел ей в глаза. Она не шутила, а спрашивала серьезно.

— Насколько мне известно, ты уже сделала свой выбор.

— Кто тебе сказал? — она даже остановилась.

— А разве не так?

— Все гораздо сложнее, Алеша.

— Жутко надоели сложности, — засмеялся он, стараясь перевести разговор на другую тему. — Представляешь, за весь год только раз удалось потанцевать под гармошку. И это мне — заядлому танцору.

Они замолчали, пока Алексей не спросил:

— А Пашки почему сегодня нет?

— Не интересуюсь, — ответила Лина.

— Давно?

— С некоторых пор он для меня не существует. Но об этом, прошу тебя, не спрашивай.

К ее дому шли, почти не разговаривая. Беседа не клеилась.

— Ты очень изменился, Алеша, — сказала Лина, когда они остановились возле ее дома. — Стал совсем взрослым. Насмотрелся, наверно, всякого на всю жизнь?

— Пожалуй, — ответил он.

— Видишь, светятся наши окна? — спросила Лиина, показывая на два окна на третьем этаже. — Папа с Геной еще не спят. Поднимешься? Они будут рады тебя видеть.

Он готовился к встрече с Линой, надеялся, что она, если не оставит его совсем равнодушным, то уж, во всяком случае, не нарушит с таким трудом обретенный душевный покой. Но упоминание Лины, что между нею и Пашкой все кончено, вновь пробудило в нем тайные надежды. Очевидно и другое — он до сих пор любит ее. Грустно, но ничего не поделаешь. «Эх, Линка, Линка, — подумал Алексей. — И какому небесному Гофману приснилась ты, проклятая?» — вспомнил он слова Маяковского.

— Как-нибудь в другой раз.

Из писем Миши Зайцева к себе.

16 сентября 1943 года.

Снова вытащил на свет божий свои письма. Зачем? Старые тетради, уезжая на фронт, я оставил у одной знакомой женщины-сторожихи. Она приняла их, как величайшую ценность, и обещала хранить, никому не показывая. На фронте писать было некогда, хотя несколько раз я ловил себя на мысли, что хочу записать свои ощущения. Видимо, в моем характере есть нечто патологическое. Недавно я курировал в терапевтической клинике больного. Этот еще нестарый человек фиксировал в записной книжке с точностью до минут, где и как долго у него что-нибудь болело. Например: «21 августа проснулся рано с головной болью. Принял две таблетки пирамидона. Боль прошла. Вечером, без пятнадцати минут десять, появилась изжога, тяжесть в животе. Выпил чайную ложку соды, полежал с грелкой, стало легче». И так почти каждый день. Когда я читал эти записи по его просьбе, то с трудом удерживался от хохота. Кому они нужны? Но не похож ли я сам на него? Хочется сделать запись — и это сильнее всех желаний…

Почти каждый день радио сообщает хорошие новости. После грандиозной победы на Курской дуге, в которой наши войска разгромили гигантскую группировку фашистов, едва ли не ежедневно сообщается об освобождении новых городов. Только за последние дни мы освободили весь Донбасс, включая и города Сталино, Мариуполь, Нежин. Последний совсем близко от Киева. Капитулировала Италия. В Москве в честь побед гремят салюты. От этого на душе праздничное настроение и постоянное ожидание радостных новостей. Ох, как бы хотелось увидеть своими глазами салюты и счастливые лица людей! Но в нашей тыловой Вятке салютов не бывает. Правда у нас есть другая достопримечательность — огромная толкучка, которая могла бы составить конкуренцию прославленной довоенной одесской. Удивительно, как эти стихийно возникшие барахолки стремительно выросли везде и без них сейчас трудно представить городскую жизнь. В воскресенье я ходил туда, чтобы совершить важную коммерческую сделку — выменять на махорку и мыло хоть одну пару шерстяных носков. Мои форменные носки совершенно истрепались — торчат пальцы, и заштопать их, по-моему, не могла бы самая искусная рукодельница. Товар на толкучке или разложен на земле, или его держат в руках. Продается и меняется все. В одном конце надрывно и хрипло верещат старые патефоны, в другом гармошки и баяны. Тут же продаются произведения «художников» — аляповатые картины, коврики и деревянные игрушки, раскрашенные в ядовитые цвета, старая и битая посуда, журналы. Появилось много товаров военного времени — самодельные чуни на пуговицах, деревянные колодки на манер японских, странной формы кустарные калоши.

Второе радостное событие, правда, местного значения — закончилась сессия. Сдали сразу шесть экзаменов. Патанатомия, патфизиология, фармакология — пятерки. Савкин, Пайль и Лазарев похвалили меня. Василий Васильевич Лазарев — крупнейший фармаколог страны. Как и многие другие академические профессора, он человек глубоко штатский. Относительно молод, не старше сорока пяти, статен, с седым английским пробором. Говорят, что он холост, живет с матерью и является предметом тайных воздыханий многих кировских вдов. С нами, курсантами, он разговаривает с покровительственной иронией и называет «детка», чем приводит в неописуемую ярость полковника Дмитриева.

Пашке откуда-то известно, что Лазарев страстный поклонник балета. Он знает многих ленинградских балерин по именам, называя их то Сонечка, то Шурка. Однажды на зачете он спросил и меня:

— Вы смотрели выступление Ишимбаевой? — и, узнав, что я не видел, огорчился, сказал: — Очень жаль. Великолепная балерина.

Задолго до экзаменов курсанты старших курсов предостерегали нас от излишнего благодушия. По их рассказам, перед сессией смирный добряк Лазарев разительно меняется, свирепеет, везде и всюду заявляет, что без знания фармакологии не может быть врача. И, действительно, на экзамене он сыпал двойки направо и налево. Даже прославленного снайпера Васятку и певца Пашку попросил прийти второй раз…

На экзамене по хирургии я отвечал хорошо, но вдруг Мызников спросил: «От какого слова происходит «пеан»?» Я не задумываясь, ляпнул: «От французского слова «пиявка». Все покатились со смеху, а он влепил мне четверку. Бог с ним. В моем матрикуле четверок нет. Пусть будет одна. Я чувствую, что очень устал. Шесть экзаменов с интервалом в два-три дня, и ходят слухи, что сразу, без перерыва начнем заниматься дальше.

Теперь мне более, чем когда-либо понятно, что быть врачом совсем не просто. В медицине нет ни одной абсолютной истины. Все зыбко, заключения делаются с осторожными оговорками «Можно предполагать», «Есть основание думать». Одна и та же болезнь у разных пациентов протекает совсем по-разному. Но добывать опыт, учиться лечить, пусть сначала не очень умело — разве это не достойный путь?

20 сентября.

Окончание сессии отметили скромной вечеринкой. Наш квартет — я, Вася, Алексей и Пашка — все больше и больше распадается. Как когда-то расслаивалось крестьянство на кулаков, середняков и бедняков, так расслаивается наша четверка. Во-первых, неравенство званий. Алексей — младший лейтенант. Он живет отдельно, свободно ходит в город без увольнительной, получает немалые деньги. Паша — старший сержант, командир взвода, я и Васятка — рядовые швейки. По уставу мы должны тянуться перед ними и «есть глазами». Во-вторых, женщины. Я имею в виду Лину. Еще два месяца назад я был уверен, что она вот-вот станет женой Паши. Да и не только я так думал. Все шло именно к этому. Но вдруг между ними что-то произошло. Пашка ходит, как в воду опущенный. Мне он не рассказывает, зато признался Витьке Затоцкому, что сболтнул глупость, и Лина на него жестоко обиделась. Вот так стремительно и резко меняются события. Едва сели за стол — погас свет. Он гаснет теперь почти каждый вечер, а остальное время горит вполнакала. Я вел себя «оригинально» — трахнул кружкой с брагой о стол, да так сильно, что керосиновая лампа упала и разбилось стекло. Хозяйка не могла скрыть огорчения и заплакала. По нынешним временам это большая потеря. Даже на барахолке купить стекло не так просто. Какой я балда! Решил опять сдать кровь, а карточки на масло и сахар отдать ей. Деньги совершенно обесценены. Одна маленькая конфета-маковка стоит двадцать пять рублей.