Но профессор вскоре ушел, а вместо него прибежал ассистент Смирнов и сообщил, что зачет профессор поручил принимать ему. Смирнов еще относительно молод. У него всегда недовольное лицо с опущенными углами рта, тяжелая нижняя челюсть, за которую курсанты прозвали его Мандибуля.

— Зайцев? — спросил он у Миши, когда тот в числе первых вошел в анатомичку. — Третий раз сдаете? Но теперь, наконец, выучили или снова будете плавать, как потерявший руль парусник?

— Кажется, выучил, — сдержанно ответил Миша, твердо зная, что готов ответить на любой, самый трудный вопрос.

— Ну хорошо, — Смирнов на миг задумался. — Из скольких костей состоит таз?

Вопрос был настолько прост, что Миша на секунду опешил. Нечто вроде того, как если бы у него спросили, сколько пальцев на ногах или зубов во рту.

— Из подвздошной кости, крестца и копчика, — четко ответил он.

— Вы, Зайцев, русский язык понимаете? Я не спрашиваю, из каких именно костей, а интересуюсь только количеством.

— Из трех, разумеется, — сказал Миша.

Смирнов демонстративно достал свой блокнот и против фамилии Зайцева пока еще тонким карандашным штрихом стал рисовать двойку. Миша похолодел. То, что таз состоит из крестца, копчика и подвздошной кости, было столь же очевидно, как и то, что у него две ноги.

— Подвздошная кость в процессе развития ребенка срастается из трех костей. Если иметь в виду это обстоятельство, то таз состоит из пяти костей.

Двойка против его фамилии в блокноте Смирнова стала проявляться отчетливее. «Неужели не сдам зачет в третий раз?» — с ужасом подумал Миша, и его сердце отличника забилось так быстро, что он вынужден был прижать его рукой. Вдруг его осенило. Как осенило когда-то Ньютона или Александра Попова, изобретшего радио: «Болван! Таз же состоит из двух подвздошных костей».

— Из четырех костей, — сказал он.

Больше Смирнов ничего не спрашивал.

— Идите, Зайцев, — сказал он, брезгливо поджав губы, и Мише показалось, что в его голосе прозвучало презрение. — Ставлю вам тройку с двумя минусами.

До вечера Миша ходил под впечатлением злополучного зачета. А затем произошло событие, сразу заставившее забыть о нем. Ночью Миша заступил дневальным по роте. Он сидел возле тумбочки в конце коридора и учил английские слова. Его мозг не терпел бездеятельности и требовал постоянной работы. Миша все время что-то читал, заучивал, выписывал из книг. Даже в трамвае он вытаскивал из кармана словарик. Незаметно пробежит время, он станет морским врачом, начнет плавать по всему свету, и знание языка будет просто необходимо. В их роте был еще один страстный поклонник постоянного совершенствования — Егор Лобанов. Они тянулись друг к другу, охотно разговаривали, и ребята прозвали их «долбококки». В коридоре было тихо. Лишь изредка появлялась сонная фигура в кальсонах, надетых на босу ногу ботинках и, держась за стену, не открывая глаз, скрывалась в туалете. Мише тоже захотелось в гальюн. Отстегнуть ножны со штыком он поленился и уронил штык в унитаз. Много раз еще в Лисьем Носу им повторяли Дмитриев и Акопян, что нет для военного преступления страшнее, чем утрата оружия. А пушка ли это, винтовка или штык, уже не имеет значения. Будто ужаленный Миша соскочил на пол и, став на колени, стал искать штык рукой. Но ничего не получалось. Штык достал водопроводчик только утром, а Миша получил трое суток карцера.

Из письма Миши Зайцева к себе.

14 декабря 1940 года.

Опять сижу в карцере. Почему я такой невезучий? Стараюсь не меньше других, но именно со мной случаются всякие неприятности. Причина, видимо, в недостатках воспитания. Родители постоянно ограждали меня от всего — от человеческой грубости, денежных расчетов, домашних дел. Стыдно признаться, но серебряный уголок на рукав суконки я пришивал четыре раза и все равно пришил криво. Хорошо, что есть тетя Женя… Второе, что беспокоит меня — мой характер. Вероятно, я действительно больше знаю, чем многие мои товарищи. Но имею ли я право подчеркивать это? Сначала я с трудом подавлял в себе презрение к Васятке — к его неразвитости, невежественности, фантастической наивности. Мне казалось едва ли не унизительным заниматься с ним в одной группе. А сейчас я вижу в нем то, что с радостью обнаружил бы у себя — железную хватку, здоровье, фанатическое упорство. И потом, мне кажется, он способный. Быстро схватывает материал и не стесняется задавать преподавателям глупые вопросы. Некоторые ребята считают меня высокомерным, но нужно ли считаться с тем, что думают о тебе другие? Сильный человек не боится своих недостатков и не скрывает их. Он стоит как бы над ними. А человек слабый все время прислушивается, что думают о нем другие, приукрашивает себя, маскирует свои слабости и, в конечном счете, утрачивает свое «я».

В коридоре раздались шаги. Миша успел сунуть листок в карман. Отворилась дверь и вошел сержант, начальник караула:

— Собирайте вещи и идите на курс. Освобождаетесь досрочно, — и, заметив удивленный и радостный Мишин взгляд, пояснил: — К вам приехали родители.

Старший лейтенант Акопян никогда не учился в дипломатической академии и никогда не готовил себя к должности посла даже в самой маленькой стране. Поэтому на вопрос Зайцева-старшего, может ли он увидеть сына, Акопян встал и ответил по-военному четко и прямо:

— Ваш сын, курсант вверенной мне роты Зайцев Михаил, в настоящий время отбывает наказание в карцере.

— Наш Мишель в тюрьме? — ахнула Лидия Аристарховна и, не будь рядом мужа, возможно, грохнулась бы в обморок. Врач-педиатр районной поликлиники, она привыкла иметь дело с нежными малыми созданиями и их любвеобильными мамами и наивно полагала, что на всеобщей любви и нежности держится мир.

— Возьми себя в руки, Лидуша, — сказал профессор Зайцев. Он разговаривал с женой, как привык разговаривать с тяжело больными, мягко и терпеливо. — Карцер это не тюрьма. Да и Миша уже не ребенок. Провинился — и посадили. Вероятно, это ненадолго?

— Трое суток.

— Вот видишь, — сказал профессор Зайцев, обращаясь к жене. — Все не так страшно.

— Их держат на хлебе и воде?

— Зачем хлеб и вода? Нормальный курсантский довольствие. — Старший лейтенант Акопян с детства не переносил женских слез. Они расплавляли его волю, как раскаленный паяльник плавит кусок олова. — Я буду ходатайствовать перед начальником курса о досрочный освобождение.

В канцелярию без стука вошел Ухо государя. Привилегированное положение ротного писаря за несколько месяцев успело наложить на него свой пагубный отпечаток. Он был развязен, любил вмешиваться в чужие разговоры, чаще других ходил в увольнение.

— Родители Мишки Зайцева? — спросил он.

— Откуда знаете? — удивился Акопян.

— Похож. Мишка писал вам, как ребята вытащили у него из пирожных крем, а вместо него положили гуталин?

Лидия Аристарховна часто зашмыгала носом.

— Какие дикари, — сказала она. — И бедный мальчик съел?

— В темноте половину проглотил, — сообщил Витя Затоцкий, смеясь. Чувствовалось, что история с кремом произвела на него сильное впечатление и до сих пор числилась среди шедевров курсантского остроумия. — А потом разобрался.

— Идите в кубрик, Затоцкий, — приказал Акопян.

Но прежде чем выйти, Ухо государя нанес новый удар:

— Между прочим, Мишка у нас в роте рекордсмен. Пятый раз сидит под арестом.

— Бедный мальчик, — тихо произнесла Лидия Аристарховна.

Когда Затоцкий, наконец, вышел, Акопян сказал в сердцах:

— Балабол. Не выйдет из него хороший доктор.

Час спустя Миша сидел с родителями в пустой ротной канцелярии и ел свой любимый струдель с орехами. Перед карцером Мишу снова остригли наголо. Лидия Аристарховна смотрела на его склоненную над столом крупную шишкастую голову с торчащими в стороны большими мясистыми ушами, и слезы навертывались ей на глаза.

— Скоро я приеду сюда на курсы усовершенствования, — сказала она, доставая из сумки новое лакомство. — Буду часто навещать тебя, сынок, кормить вкусными вещами.