Но вернемся к кошмарной выдаче людей в Платлинге: 23 февраля с наступлением рассвета, когда люди еще спали, американская команда с белыми дубинками в руках ворвалась в бараки, и сонных и полусонных людей вытаскивали из постелей. Пытавшихся что-то сказать и сопротивлявшихся лупили почем зря. В суматохе здесь и там образовались группы самоубийц, ждавших очереди получить бритвенный нож; заливаясь кровью, падали вскрывшие себе вены, иные пытались задушить себя полотенцами. Крики, моления, побои. Все это человеческое месиво — раненых, мертвых и обезумевших от переживаемого — в грузовиках отвозили на вокзал и загоняли в товарные вагоны с переплетенными колючей проволокой окнами и запирали их на замок. Буквально по-чекистски. Вся экзекуция проводилась на глазах жен, подруг, сестер и знакомых заключенных, которые месяцами в дождь, снег и стужу маячили вокруг лагеря, ища возможности перекинуться со своими близкими и родными хоть двумя словами. Теперь эти бедные женщины наседали на охрану лагеря, пробиваясь к выходу из лагеря, и все угрозы охраны на них не действовали. Под дулами автоматов они перебегали с одной стороны дороги на другую, надеясь увидеть своих близких, чтобы выкрикнуть им свою боль на прощание. Каждый из них понимал, что это было прощанием навсегда. А по улицам Платлинга немки стояли шпалерами по обеим сторонам дороги и, провожая окровавленных и истерзанных русских пленных, заливались слезами. Даже они понимали, что людей везут туда, откуда нет возврата. Команды экзекуторов, с жестокостью гангстеров проводившие репатриацию, вошли в лагерь с белыми дубинками в руках и покидали его с красными от крови.
В этот день были выданы 2000 человек и 2000 были отставлены и после долгих волокит выпущены на волю. Спасибо генералу Трускотгу и за это.
Накануне выдачи граф протоиерей Георгий Граббе, Ганзюк и я поехали в ставку генерала Айзенхауера просить отложить выдачу русских пленных и пересмотреть их дело, но генерал был в гостях у Жукова и приказал передать нам, что люди, о которых мы хлопочем, выдаются по распоряжению американского правительства, к которому нам надлежит обратиться по дипломатической линии… а в этот день рано утром производилась выдача.
Что касается генерала Меандрова и пяти других генералов РОА, живших с ним в одной комнате, то и их судьба тоже плачевна. Этот лагерь был исключительно немецкий. В один непрекрасный день Меандрова вывели в лагерную комендатуру. Там оказался полковник советской репатриационной комиссии. Для Меандрова это было неожиданностью, и он заявил, что не желает с ним разговаривать, но тот старался успокоить Меандрова и уговорить его согласиться вернуться домой. На что Меандров сказал, что возвратить в Москву можно только его труп. Тогда разозленный полковник сказал, что он доставит в Москву Меандрова хоть и с веревкой на шее. Так же враждебно отнеслись к советскому полковнику и генералы Айсберг и Севастьянов. (Остальные трое были старыми эмигрантами, и их не тронули.) Все трое власовских генералов отказались добровольно вернуться домой. В тот же день Меандров пошел в уборную и вскрыл себе вены на шее. Его вовремя обнаружили и спасли. В то же время администрация лагеря усиленно убеждала его, что его никто не собирается выдавать. Несмотря на все заверения, раны его еще не зажили, когда посадили в машину его, Айсберга и Севастьянова и отвезли и сдали их большевикам.
А какое варварство было допущено по отношению к доктору Быстролетову, который при выдаче в Платлинге вскрыл себе вены. Его тоже спасли, но он объявил голодовку, а приставленный к нему американский солдат хлестал его по щекам, заставляя есть. Но эта мера не помогла, и тогда храбрый воин стал таскать раненого за волосы и подносить к его лицу револьвер, грозя прикончить его. Быстролетов прекратил голодовку, но перед его повторной выдачей повесился в уборной.
Да, страшны и кровавы были пути репатриации. Тогда англо-американцы точно старались не отставать в зверствах от своих советских союзников. И все это усугублялось тем, что упомянутые зверства происходили через год, а то и два после войны, когда все солдаты вернулись с фронтов к своим семьям, когда, казалось бы, было покончено с теми, кто вызвал это кровавое международное побоище, и следовало бы успокоиться и образумиться. Вместо этого экзекуция над советскими беженцами, как выходцами из Советского Союза после 1939 года, все еще продолжалась. Их выдавали Сталину не только в Германии, Австрии и Италии, но и у себя, во Франции, Англии и в Соединенных Штатах Америки. И, как потом выяснилось, и там выдачи русских военнопленных и восточных рабочих сопровождались не только обманом и коварством, но и жестокими мероприятиями, не уступавшими мероприятиям их восточного союзника, как было упомянуто выше.
Формы и места выдач были тогда слишком разнообразны и слишком многочисленны, и трудно было их все тогда учесть и упомянуть. Я коснулся здесь только кратко крупных, ошеломивших нас выдач, чтобы отдать дань прошлому и заклеймить укором тех, у кого могла подняться рука на такое страшное злодеяние. В связи с вышеизложенным невольно вспоминаются слова Ачесона, когда, раздосадованный бесконечным «вето» Молотова, которые тот накладывал на общие решения, сказал своему коллеге Бевену: «Мы, кажется, не ту свинью зарезали». Я удивляюсь, что Ачесон пришел к такому выводу с таким большим опозданием, а не после Дахау, Лисица и Платлинга, когда англо-американцы, выполняя волю Сталина, принуждены были покрыть себя несмываемым позором.
Однако я уклонился от своего повествования и позволю себе еще раз вернуться к нашим беженцам в Фюссене и его окрестностях. Итак, Сталин после того, как одних своих бунтовщиков схватил на полях сражений, других ему выдали союзники, а третьи потянулись к нему с повинной, знал, что осталось еще около семи с половиной миллионов, успевших скрыться на оккупированных зонах западных демократий, и их нужно было во что бы то ни стало заполучить. Не заботой о застрявших на чужбине беженцах руководствовался Сталин, посылая свои комиссии на Запад, а желанием покарать бежавших, чтобы другим повадно не было. Я бы сказал, что советская власть открыла новый беженский фронт, разослав свои репатриационные комиссии во все три оккупированные западными демократиями зоны, и беженцы в этих зонах не были гарантированы от насилия со стороны советчиков, но и не только советчиков. Так, например, во французской зоне они свободно ходили по адресам эмигрантов и принуждали их пойти в советский лагерь.
Летом 1946 года в деревне Кнолленграбен, под Равенсбургом, с наступлением темноты приехали на автомобиле вывезти семью Шатова (Шатов, он же Каштанов, — бывший начальник охраны генерала Власова). Дома была Шатова с ребенком. Она вовремя заметила незваных гостей и скрылась, заперев за собою двери. Три советских офицера, входя в дом, увидели входящего в калитку самого Шатова, но и он их увидел и повернул обратно. Они окликнули его, но он убежал. Тогда один из них дал ему вслед два выстрела, но не попал. После этого вошли в дом. Квартира Шатовых оказалась запертой. Они приставили револьвер к виску старика хозяина дома, требуя сказать, куда девалась Шатова, но старик и его старуха сказали, что они ничего не знают. Тогда они сломали замок и ограбили квартиру, забрав все носильные вещи. Это были члены советской репатриационной комиссии, а французские власти отказались принять жалобу на грабителей.
Случай с Шатовым не был единственным. Советская репатриационная комиссия выезжала на ловлю своих жертв на автомобиле, а за машиной следовал большой омнибус для добычи. В таком составе были и у нас и спрашивали, где я, но жена сказала, что я в отъезде, а на вопрос, куда поехал, сказала, что это их не касается, достаточно и того, что мы — старые эмигранты. Люди стали бояться оставаться днем дома, чтобы не попасть экзекуторам в руки. И тем не менее попадались.
В Равенсбурге одна бывшая советская девушка панически боялась репатриантов. Как-то она шла по улице и не заметила, как перед нею очутились члены советской репатриационной миссии. Мало того, они обратились именно к ней, спрося по-немецки, где такая-то улица. Она, не растерявшись, вытянула руку вперед и, повернув ее направо, произнесла «зо, унд зо». Бедная девушка побоялась сказать лишнее слово, чтобы не быть опознанной, а те были ее ответом удовлетворены и пошли дальше.
