Весною 1943 года русская часть, сражавшаяся на стороне немцев, поймала одного советского парашютиста, который признался, что его послали ликвидировать генерала Власова. Его доставили в Берлин на допрос. Допрашивал его генерал Малышкин, и тот признался в своем задании убить Власова. Власов попросил о его помиловании, но немцы все же посадили его за проволоку. А летом того же года поймали еще двух парашютистов с аналогичным заданием.

Весною 1944 года, когда о Русском освободительном движении стали много писать и говорить и имя Власова не сходило со страниц русской и иностранной печати, вдруг в Латвии объявилась кухарка семьи Власова, которая в свое время приехала от жены генерала к нему в штаб армии и вместе с ним попала в плен. Впоследствии она куда-то пропала, а тут сама явилась в штаб представителя РОА, и тот препроводил ее в Берлин к Власову. Конечно, Власов принял ее тепло и устроил жить при штабе, а она призналась ему, что подослана отравить его.

Говорили наши офицеры, что был случай, когда вышедший от генерала посетитель, фронтовик, признался, что он приехал в Берлин убить Власова, но, поговорив с ним и посмотрев, как он живет, понял, что генерал свой и борется честно. Теперь он сам хочет стать власовцем. Но этот случай имел место до моего прихода в штаб, и знаю о нем понаслышке.

Время от времени по почте приходили, видимо, от скрывавшихся коммунистов и угрожающие письма, которые генерал читал, но они поступали редко, и нельзя выразить их в процентах по сравнению с письмами от доброжелателей.

Советские добровольческие формирования на стороне немцев во время минувшей войны стали появляться с весны 1942 года, и к концу года их насчитывалось около 800 тысяч человек, а в 1943 году их число перевалило за миллион. Спрашивается, что заставляло этих людей пойти на столь противоестественный и на первый взгляд антипатриотический шаг, тем более что за период от начала войны и до весны 1942 года немцы своими далеко не гуманными методами ведения войны, как и своим жестоким обхождением с пленными, показали свое подлинное вражеское лицо. Я целиком отметаю объяснение, что этот миллион людей пошел служить немцам из-за куска хлеба. Конечно, среди сотен тысяч были и такие, но это был ничтожный процент, все же остальные руководствовались какими-то другими соображениями. И если даже допустить мысль, что и остальной процент практически воспользовался изъявлением желания поступить на службу к немцам, чтобы выйти из-за колючей проволоки, то на воле, подкрепив здоровье, каждый из них каждый божий день имел возможность уйти в лес, перейти линию фронта. А вот почему-то не уходили, а если даже и уходили, то опять-таки ничтожный процент, остальные же крепко держали винтовку в руках. В этом сложно психологическом мире чуждых друг другу людей, людей разных концов России, из разных воинских частей и разных положений было одно общее, что их объединило, и это была ненависть к советской власти. Эта ненависть, порожденная долголетним тираническим правлением страны, когда человек физически и духовно изнемогает под тяжестью невыносимого ярма правителей и теряет надежду когда-нибудь от него избавиться, заполняла не только сердца людей, но и всю атмосферу Советского Союза, ею заражено было все население, и, зная это, власть окружила себя чекистами, энкаведистами и кагэбистами[28], без которых она не могла бы существовать.

Этим тяжелым психологическим состоянием советских граждан предвоенного периода нужно объяснить не только поведение русских добровольцев, но и слабую боеспособность Красной Армии во второй половине 1941 года, когда большое количество советских солдат очутилось в плену у немцев. В то же время, чем бы каждый из них ни руководствовался, беря винтовку в руки и становясь в немецкий строй, он попадал в очень тяжелое положение, ибо каждый немец, рука об руку с которым этот доброволец сражался, знал, за что он борется, а доброволец — нет. И в этом была его трагедия. Он взял в руки винтовку в надежде добраться до своих мучителей, до мучителей своих родных и друзей. А его мучители опоясались широким поясом таких же Ванек, как он сам, и до них ему не добраться. К тому же все эти Ваньки, очутившиеся на чужбине беспризорными, немцами вкраплены были в их частях одиночками или же мелкими группами, где должны были забыть про свои цели и переключиться на обслуживание чужих и чуждых им целей. Иначе говоря, не успев еще оглянуться, они опять попали в положение связанных по рукам и ногам; уйти нельзя и оставаться не хочется. Они обманулись в своих надеждах и потому, что каждый из них мечтал как-нибудь уйти в одну общерусскую организацию, к своим, где борьба связана с осуществлением и их личных целей. Само собою разумеется, что при таком положении людей борьба добровольцев, которых немцы правильнее называли вспомогательными войсками, становилась бессмысленной. Но и осуждать их в опрометчивом поступке тоже никто не вправе, ибо им никто и никогда ни в чем не помог. А между тем живя и работая на положении рабов в нищенских условиях жизни в Советском Союзе, они должны были там переносить все издевательства власти; очутившись же у немцев, они лишены были даже и тех элементарных прав, которыми Гаагская конференция наделила военнопленных за колючей проволокой. За советскими военнопленными времен Второй мировой войны молчаливо было признано только одно право — умереть. Тогда от голода и холода в муках и судорогах умерли в немецких лагерях около трех миллионов военнопленных по вине не только Гитлера и Сталина, но и не в меньшей мере и Международного Красного Креста, который удовлетворился отказом Сталина от своих пленных и предоставил миллионы людей их страшной участи.

При таком положении вещей советских людей, ставших тогда в ряды немецкой армии, назвать добровольцами — просто издевательство. О какой свободной воле в этом случае может идти речь? Они и дома были подневольными, и к немцам идти диктовала им тоже неволя. Они надеялись при помощи немцев достичь свободы и человеческих условий жизни, чего одними своими силами добиться не смогли, и опять очутились на положении невольников.

Занялся я этим длинным анализом для того, чтобы показать читателю, в каком плачевном состоянии находился русский вопрос в Германии до пленения Власова. Когда Власов познакомился с подлинным положением советских вспомогательных формирований, на него напала ярость бессильного человека. Ему до боли было жаль обманутых людей, отдающих свои жизни за чужие интересы. Помню, как он основательно отчитал двух советских генералов из рядов вспомогательных войск за их необдуманные поступки.

Конечно, сам Власов, становясь на путь антикоммунистической борьбы, рассчитывал на этот миллион советских воинов, стоявших уже в рядах германской армии, как на будущие свои кадры, и тогда они боролись бы за свои интересы, но гитлеровцы, успев перехватить инициативу в свои руки, довольствовались тем, что уже приобрели, и не находили нужным разговаривать по этому поводу с каким бы то ни было советским генералом, который к тому же носится со своими национальными проблемами.

Очень сильно обострился вопрос со вспомогательными войсками и людьми, работавшими на фабриках и заводах, после обнародования Манифеста, когда стали формироваться дивизии РОА и отделы, подведомственные КОНРу. Началось форменное дезертирство с фабрик и заводов, а также из воинских частей. Люди самовольно переходили в Освободительное движение, но было уже поздно.

В начале своих воспоминаний я упомянул, что генерал Власов был верующим человеком. Сделал я это заявление не голословно, а на основании ряда фактов. Так, например:

Когда красный фронт приблизился к границам Югославии, русский православный Синод, обосновавшийся в Сремских Карловцах, покинул Югославию и временно остановился в Линце, а председатель Синода, митрополит Анастасий прибыл в Берлин к главе русской православной германской епархии, митрополиту Серафиму. В один из воскресных дней я поехал в собор отстоять обедню. Служил митрополит Анастасий в сослужении с митрополитом Серафимом. По окончании службы в числе других и я подошел к кресту, и Владыко Серафим попросил меня остаться для короткого разговора, а разоблачившись, сказал, что владыко Анастасий уже две недели в Берлине и хотел бы встретиться с генералом Власовым, но никто не догадывается организовать эту встречу. Я сказал владыке, что позвоню ему через час, а сам поехал в штаб и доложил Андрею Андреевичу о разговоре. Выслушав меня, Власов приказал мне немедленно взять машину, поехать к митрополиту Анастасию и от его имени передать митрополиту следующее: генерал Власов узнал о вашем пребывании в Берлине и очень хотел бы посетить вас, но такие выезды ему запрещены. Но если бы Владыко нашел для себя удобным и возможным посетить наш штаб, то генерал был бы очень рад посещению. Я точно выполнил приказание генерала, и оба митрополита вместе с личным секретарем владыки Анастасия с чудотворной иконой Курской Божьей Матери выехали в Далем.