Прошло некоторое время. Как-то ко мне пришла его жена с жалобой, что мужа никто не посещает. Да и кто мог его посетить, ведь в Фюссене его людей и не было. Я попросил ее взять разрешение на посещение мужа ее братом, и мы пойдем вместе, разрешение было дано очень легко, и я, опираясь на костыль, пошел с ней (это был мой первый выход в свет). Димитрий Ефимович обрадовался моему приходу, и мы долго беседовали. Похоже было на то, что он немного успокоился. Уходя, я обещал попозже еще раз навестить его, но вдруг вечером со слезами на глазах приходит его жена с переводчиком и говорит, что ее мужа только что увезли в Аугсбург. До того я не знал, что в Аугсбурге был сборный лагерь советчиков, и недоумевал — почему именно туда?

Оказалось следующее: в тот день вечером, с наступлением темноты, к Закутному приходит немец полицейский и говорит, чтобы он взял свои вещи и пошел с ним. Закутный обрадовался, что его выпускают (в Фюссене тюрьма находится на горе, в крепости, а полицейское управление внизу). Когда они спустились вниз, генерал увидел перед управлением автомобиль с зажженными фарами и с советской эмблемой. Он насторожился. Полицейский ввел их в пустую комнату, где сидел один советский офицер, а сам исчез. Советчик пошел им навстречу и сказал: «Товарищ генерал, я послан за вами». Закутный сухо ответил, что он никуда с ним не поедет. Но тот рассыпался в любезностях, что, мол, здесь ему делать нечего, а там ждет Родина и таких генералов, как он, ждут для подготовки новых кадров (до войны генерал Закутный читал лекции в Академии Генерального штаба), что теперь мы победили и все будут амнистированы, кто, мол, без греха, и товарищ Сталин допустил немало ошибок, и тому подобное. Закутный опять отказался ехать. Тогда тот решил применить другой прием и говорит: вас никто не заставляет ехать, но поедем в Аугсбург, и, если вы не согласитесь вернуться на родину, я привезу вас обратно в Фюссен. Не думаю, чтобы этот прием подействовал на генерала, но, видя, что американцы в его деле умыли руки, как Пилат, и он остался один, деваться некуда, сказал: но у меня здесь жена. Советский офицер сразу же согласился отвезти его домой к жене и там договориться. Жена, увидя мужа в сопровождении советского офицера, пришла в ужас, но генерал поторопился ее успокоить. Офицер повторил все прежние предложения с прибавлением, что если генерал согласится вернуться в Россию, то он сам приедет за нею и отвезет ее к мужу. Так они и уехали. Переводчик сперва заявил, что он своего генерала не оставит и поедет с ним, но советчик сказал ему, что так как он старый эмигрант, то сначала должен подать заявление советскому правительству с просьбой разрешить ему вернуться в Россию, и он не может взять его с собою. Так они и уехали, оставив генеральшу одну в Фюссене.

Прошло томительных четыре дня, и в Фюссен приехал тот же чекист-искуситель к жене Закутного с запиской от мужа: «Бросай все и приезжай сама. Все в порядке, едем домой». Ехать ей надо было на следующий день. В этот день вечером она пригласила меня к себе, сообщить о случившемся и попрощаться, угостила меня чашкой чая и, заплакав, протянула мне тысячу марок имевшихся у нее карманных денег со словами: «Они теперь мне не понадобятся, а вам нужны». Попрощались мы с нею подлинно, как брат с сестрой, хотя я знал ее очень мало, мы познакомились только в связи с арестом ее мужа.

Таким образом, сидя в Фюссене, мы поняли, что уже обезглавлены. Генерал Власов со штабом капитулировал в Бурге и исчез по пути из Бурга в Пильзен (к этому вопросу я еще вернусь), генералы Малышкин и Жиленков сидят у американцев, генерала Закутного выдали большевикам, генерала Трухина чехи выдали большевикам, генералов Боярского и Шаповалова чешские партизаны перехватили и повесили в лесу, генерал Меандров с частями Второй дивизии сидит в плену. Над головой повис дамоклов меч, наши надежды на американцев не оправдались. Мы почувствовали себя затравленными, беспризорными. Создалась новая обстановка, не лучше нацистской, требовавшая выхода из положения.

Тут я должен заметить, что, не зная еще решения американского и британского правительств по отношению ко власовскому движению и к его участникам, мы считали пребывание наших вождей у американцев фактом положительным и надеялись на успех переговоров. На такое заблуждение нас натолкнуло отчасти поведение фюссенского коменданта, молодого капитана-еврея. Культурный и гуманный человек, он никого из нас не тронул. Закутного арестовал по доносу его хозяйки, но через несколько дней выпустил на свободу. Второй его арест через несколько недель мы объясняли желанием американцев спрятать его от советчиков, тем более что, когда жена генерала Малышкина пошла к нему выяснить, куда они дели ее мужа, капитан был к ней очень внимателен, обещал навести справки и при этом сказал: «Я знаю, что в Фюссене большинство беженцев — власовцы, но я отдал приказ их не трогать». Мало того, когда все мы, очутившись беспризорными, попали в очень тяжелое материальное положение, то по содействию этого капитана стали получать пайки и кое-что из одежды из местного лагеря ДП (перемещенных лиц). Мы тогда думали, что это все делается в связи с общей политикой Америки. Вести о подлинном отношении американцев к власовскому движению дошли до нас со стороны и много позже. При этом все, что доходило до нас, говорило далеко не в нашу пользу.

Не говоря о том, что приказ Гиммлера отправить Первую и единственную вооруженную дивизию РОА[49] на фронт противоречил договоренности того же Гиммлера с Власовым, он являлся к тому же коварным подвохом по отношению к Освободительному движению вообще. Этим приказом нацистское руководство, видимо, решило послать дивизию на убой и тем самым закрыть последнюю страницу Власовского движения. То, что дивизия посылалась на истребление, не могло вызывать сомнений, ибо к тому времени германская армия отступила от Волги до Одера и от Варшавы до берегов Черного моря и окончательно лишилась боеспособности. Следовательно, в такой обстановке дивизии РОА на восточном фронте предстояло два тупика — либо быть истребленной в боях против красных, или же быть истребленной в сталинском плену, и это при условии, что участие дивизии в боях германской армии ни в какой мере ее положение облегчить не могло. К тому времени Гитлер и Гиммлер свою армию уже доконали до конца. В такой степени поражения никакая дивизия никакой роли играть не может.

Все это я пишу, чтобы подчеркнуть бессмысленность этого приказа с точки зрения военной, здравого смысла и аморальное и бесчеловечное отношение Гиммлера к Власову и русской освободительной идее вообще. Гитлер и Гиммлер, допустившие приход десятков миллионов красноармейцев, победителей, старались в то же время ликвидировать с корнем власовцев, точно они были главными врагами Германии. И нет ничего удивительного, что Власов, взвесив положение вещей, предпринял все, что мог, что было в его силах, чтобы спасти своих людей от истребления. Для Власова эти люди были не только его близкими единомышленниками, поверившими в его идею и доверившими ему свою судьбу, но и небольшой силой, на которую он возлагал надежды и строил свои дальнейшие планы.

Такова была подоплека событий, развернувшихся на Одере между командиром дивизии РОА и местным немецким командованием. Генерал Буняченко в этом тяжелом и, казалось, безвыходном положении оказался не только прекрасным командиром дивизии, но и смелым и решительным офицером. Выполняя, в основном, волю Главнокомандующего, генерала Власова, он не раз в самых тяжелых случаях проявлял свою собственную инициативу и дивизию свою спас и довел до Праги.

В дальнейшей трагедии дивизии и вообще всего Власовского движения Буняченко не виноват. Он с честью выполнил возложенную на него задачу и совершенно чист не только перед Освободительным движением народов России, но и перед историей.

Но вернемся к событиям, разыгравшимся на месте, на Одере, хотя бы в схематическом их изложении. Поход Первой дивизии РОА описал талантливо и обстоятельно командир Второго полка той же дивизии подполковник В. Артемьев в своей книге под тем же названием.