За два дня до отъезда группа отправилась в штаб ЭСД за документами, но оттуда ее послали в гестапо, где были заготовлены документы. Этот неожиданный оборот дела внес в настроения группы сумятицу и недовольство, никто этого не ожидал. Дело было, однако, в том, что, как указано было выше, все члены новой организационной группы год тому назад были разогнаны из Осинторфа по приказу Гитлера с запретом когда-либо появляться в оккупированной зоне и потому разрешение на въезд могло дать только гестапо. Я лично в категорической форме отказался от поездки: после того, как в 1938 году у меня, как у представителя германской Русской православной епархии, без всякой причины гестапо отобрало документы на выезд в Сремские Карловцы на Заграничный собор русских православных иерархов и запретило покинуть страну, я не хотел иметь с этим учреждением ничего общего. Другие члены группы не хотели выехать без меня. Почти каждый день мы собирались и обсуждали создавшееся положение. Прошло недели две, ЭСД торопило с отъездом, а мы никак не могли договориться. Наконец все сошлись на том, что раз документы гестапо ни к чему не обязывают и являются всего лишь броней, то нам следует прекратить дальнейшие сомнения и ехать. Для выполнения по пути необходимых формальностей и выполнения приказа штаба на месте, группу должен был сопровождать от ЭСД штурмбаннфюрер СС (майор) Шиндовский. Группа выехала из Берлина за три недели до Пасхи и прибыла в Варшаву, откуда ее направили в Глубокое (Белоруссия), где находилась бригада. Однако она стояла в Лужках, в двадцати километрах от Глубокого, но и в Лужках мы застали хозяйственную часть бригады и чинов ЭСД, находившихся при Гиле, а строевые части ушли на операцию. Каково же было наше удивление, когда офицеры ЭСД при Гиле выступили против распоряжения своего берлинского начальства! Они и мысли не допускали, чтобы отнять бригаду у Володи, как они называли Гиля, и передать ее нам. К нам они отнеслись холодно, чтобы не сказать больше.

Можно было только удивляться тому, что после того, как половина бригады ушла к партизанам, Гилю удалось завоевать не только доверие, но и дружбу немецких офицеров[17]. Все они, вплоть до командовавшего тылом северо-восточного участка фронта, генерала Баха[18], дружили с ним, были с ним на ты и называли Володей. Не дождавшись возвращения Гиля, Шиндовский, Жиленков и Иванов выехали в Берлин выяснить создавшееся положение, а мы, остальные, остались в Лужках. Время шло медленно, нас все сторонились. Наконец полковник Гиль вернулся со своим полком в Лужки. Впечатление от строевых частей осталось неплохое, но когда вслед за ними на улицах появился целый обоз из крестьянских телег, нагруженный бабами и всяким крестьянским скарбом, вплоть до гусей, кур и уток, то впечатление от Дружины испортилось, от нее повеяло чем-то нехорошим.

В этот же день Гиль, узнав о нашем пребывании, вместе со своим начальником штаба и адъютантом навестил нас, после чего пригласил к себе на обед. Новое знакомство производило какое-то неопределенное впечатление. Гиль был видный мужчина, прекрасный строевой офицер, хорошо знающий свое дело, веселый, гостеприимный хозяин. Но в то же время чувствовалось, что он хитрит, что эта широкая натура рубахи-парня — показная сторона. Это и подтвердилось дальнейшим ходом событий. Мои личные встречи с Гилем в Лужках участились, так же как и наши политические беседы. Гиль приставал ко мне, предлагая поступить к нему в бригаду на должность начальника его штаба, а я с благодарностью отклонял это предложение, объясняя свой отказ договоренностью, связывающей меня с нашей группой.

В один прекрасный день, высказав Гилю свое удовлетворение от его строевиков, я выразил и свое недоумение по поводу характера и размаха его хозяйственной части. Гиль на это недостаточно убедительно заявил, что он, мол, позволил своим офицерам и унтер-офицерам обзавестись походными женами, чтобы этим путем удержать их от побега. В искренность его ответа я не поверил, но этого вопроса больше не затрагивал. Не может быть, чтобы такой прекрасный организатор и строевик не знал, что наличие баб в войсковой части неминуемо приведет к падению дисциплины, деморализации солдат и офицеров, а также и к мародерству, ибо и временных жен нужно было тоже кормить и содержать — на что же?

Нужно заметить, что, несмотря ни на что, Гиль умел располагать к себе людей. Однако при нем состояли два отвратительных субъекта — его адъютант и командир второго батальона, майор Блазевич[19]. Они были разными людьми, но от обоих веяло чекистским изуверством, и оба ходили за своим командиром, как тени; по-моему, они и его держали в руках. Тогда говорили, что Блазевич до прибытия к Гилю со своим батальоном в Люблине наделал немало ужасных дел. Во всяком случае, наблюдая за командным составом полка, можно было установить, что наряду с прекрасными офицерами было немало и таких молодцов, у которых шеи были толще головы, а на лицах было написано сплошное самодовольство.

Наконец наши представители вернулись из Берлина, но с пустыми руками, ибо штаб ЭСД внял просьбам своих людей при Гиле и решил оставить его командовать бригадой, но, чтобы отделаться и от Жиленкова, предложили ему договориться с Гилем полюбовно. У нас же даже после поверхностного ознакомления с бригадой пропало всякое желание приобрести ее, хотя в то же время не хотелось отказаться от права иметь свою бригаду.

Так или иначе, я приступил к переговорам с Гилем. Он держал себя но отношению к нам очень корректно и, я бы сказал, доброжелательно, но в то же время категорически отказался сдать свой полк, предложив совместно провести опрос командного состава полка, что и было сделано. Опрос проводился в местном театре в первые два дня Пасхи. Все опрошенные, в том числе и сам Гиль, высказывали желание поступить в РОА, но в составе своей бригады. Из всех опрошенных к нам перешли начальник Отдела пропаганды, майор Томилин (инженер), его помощник — старший лейтенант Самутин (астроном) и еще два младших офицера. Но каково было наше удивление, когда уже опрошенные офицеры по одному ловили нас где-нибудь за углом и чуть ли не со слезами на глазах просили взять их с собою. Они боялись мести. На второй день опроса, когда я на сцене, где разместилась комиссия по опросу, разговаривал с Гилем, неожиданно из-за кулис высунулся старший лейтенант Самутин и, отозвав меня (Томилин и Самутин уже состояли в нашей группе), сообщил, что прошлой ночью майор Блазевич и адъютант Гиля подняли майора Томилина с постели и увели его якобы в штаб, но с тех пор майор Томилин исчез. Сам же Самутин, живший в том же чердачном помещении и видевший все, спрятался от них. Заметно было, что появление Самутина застало Гиля врасплох, он смутился, а когда я вернулся, он молча протянул мне рапорт дежурного офицера, в котором тот сообщал, что этой ночью майор Томилин перебежал к партизанам. Стало ясно, что они сами прикончили Томилина и рапорт составлен самими убийцами. Майор Томилин, молодой и энергичный человек, был, определенно, антикоммунистически настроен, и надо полагать, что он был на особом счету у убийц, но после перехода его к нам выскользнул из их рук, и они поторопились убрать его. В этот день Самутин боялся отойти от нас и на шаг, и вечером мы увезли его с собою в Глубокое.

Таким образом, наши планы относительно Дружины Гиля не оправдались, и не только потому, что он отказался уступить нам свою бригаду, а еще и потому, что состав бригады был основательно деморализован и распущен. Нам оставалось согласиться на предложение самого Гиля принять его учебную и пропагандную команды и попытаться на их базе сформировать свою бригаду. С этими двумя командами мы и переехали из Лужков в Глубокое. Здесь был организован штаб новой бригады: С. Иванов был намечен командиром ее, И. Сахаров — его помощником, К. Кромиади — начальником штаба. Что касается генерала Жиленкова, то он оставался представителем генерала Власова при бригаде. Решено было, что намеченная первая бригада РОА будет называться Гвардейской бригадой, и, следовательно, наш первый батальон (части, взятые у Гиля) носит то же название.