Несмотря на это наши передачи часто бывали живее и интереснее официальных московских передач, не отставали они и от передач западных союзников. Я объясняю это правильной постановкой дела нашим руководителем Аккерманом, который сумел создать товарищеское содружество коллектива с членами радиоредакции в Луневе. Тогда я надеялся на то, что совместная работа с нашими новыми товарищами из Национального комитета после уничтожения национал–социалистического режима не только продолжится, но и окрепнет. Все это оказалось, однако, иллюзией — как и многое, во что я верил в 1944 году.

Через моих новых друзей в гостинице «Люкс» я скоро связался с советскими комсомольцами. В Москве я снова встретил Яна Фогелера. Жил он в «Доме правительства», в огромном здании для партработников, на берегу Москвы–реки.

У него часто собирались русские и иностранные комсомольцы. Это были, главным образом, студенты, интересующиеся литературой, философией и политикой; были между ними и студенты знаменитого «ИФЛИ» (института философии, литературы и истории), высшей школы, куда особенно стремилась попасть молодежь, но в которую принимали только после чрезвычайно строгого экзамена, выдержать который было очень трудно. Бывали у Яна и студенты педагогического и юридического факультетов, или комсомольцы, специально обученные для выполнения особых заданий (например, будущие партизаны). Наши дискуссии были очень интересны и продолжались, порою, всю ночь напролет.

Все мы жили надеждой, что победа над фашизмом вызовет в Западной Европе рождение чего‑то «совсем нового, что совершится огромный общественный переворот; некоторые из нас употребляли даже слово «возрождение», надеялись на возникновение новых социалистических движений и новых социалистических государств, которые во многих отношениях должны были быть «иными», чем Советский Союз Последнюю мысль высказывали, конечно, завуалировано.

После того, как в начале августа 1943 года впервые была отмечена салютами и фейерверками победа Красной армии под Курском и Орлом, стало обычным оповещать победы Красной армии салютами, экстренными радиопередачами, фейерверками. При особо значительных победах тысячные толпы людей ликовали на улицах в надежде на скорый конец войны, на то, что минует опасность для всех. Но вскоре люди привыкли и стали расценивать победы, как подтверждение, что война вступила в свою последнюю фазу.

В начале 1944 года, когда советские войска подошли к реке Прут — советской границе — радость населения была огромна, несмотря на то, что большая часть СССР была еще занята вражескими войсками.

По случаю перехода советско–румынской границы «Правда» опубликовала декларацию, по которой советское правительство «не преследует ни цели захвата части румынской территории, ни изменения общественной системы. Занятие Румынии советскими войсками диктуется исключительно военной необходимостью и продолжающимся сопротивлением войск противника».

Среди нас, комсомольцев, шли страстные дискуссии: во что все это выльется? Румыния — монархия с капиталистическим строем и феодальным крупным землевладением. А Красная армия входит в страну с декларацией о неприкосновенности румынской системы!

Мнения были различны.

— Это лишь формальная декларация. После вступления Красной армии, конечно, все изменится, — говорили одни.

Другие возражали:

— Нужно декларацию понимать буквально. Уже при роспуске Коминтерна было сказано, что условия борьбы в отдельных странах будут зависеть от их особенностей. Если не начнут действовать румынские рабочие и крестьяне, то все останется по–прежнему.

Насколько в первые годы войны весь интерес сосредоточивался на положении на фронте, настолько с продвижением Красной армии все менялось. Люди все более начинали интересоваться политическими переменами, которые уже наступили, и переменами, которых ожидали по окончании войны.

Уже тогда думали мы часто и о Китае.

Однажды вечером в «Люксе» среди группы молодых товарищей я встретил китайскую девушку лет двадцати. Она как раз рассказывала о жизни в столице китайских партизан, — Иенани, — в которой она прожила много лет.

— Говорят, она дочь Чжоу Энь–лая, — услышал я шепот товарища. Между прочим, она рассказывала, что любой может запросто в Китае разговаривать с Мао Цзэ–дуном и Чжу‑де, что они ходят в обычной солдатской форме без знаков различия и принимают участие в спортивных играх вместе с партизанами.

— В свободное время мы часто играем в волейбол, игра известная и здесь, в России; с нами играют и Мао Цзэ–дун и Чжу‑де, — говорила она.

Не высказываясь, конечно, вслух, каждый из нас мысленно невольно сравнил советского и китайского вождя и представил себе, как же это выглядело бы, если бы Сталин или Молотов начали играть с простыми солдатами в волейбол.

Я невольно подумал: а ведь жизнь в главном партизанском городе Иенань, несмотря на все трудности, все же, пожалуй, много лучше, непринужденней, естественней, чем в Москве.

Девушка нам всем нравилась, но к сожалению, молодая китаянка скоро должна была опять уехать; я ее больше никогда не видел. Может быть, она тогда же вернулась опять в Китай.

Во время дискуссии мы все время возвращались к одному вопросу: не изменится ли жизнь в Советском Союзе после победы? Известные послабления в системе уже были ясно видны; так, например, в течение войны были освобождены арестованные генералы и офицеры, и некоторые из них заняли вновь высокие посты. Теперь в разговорах годы чисток уже слепо не защищались. Цензура в искусстве и литературе была смягчена.

В то время показывали советский фильм, в котором была интересная деталь. В одном из кадров фильма происходил разговор между партработником и беспартийным. Разговор шел об ужасах, которые несет с собой война, и беспартийный высказал мысль, что было бы прекрасно, если бы снова вернулось довоенное время. На это партработник возразил:

— Да, конечно, но полного возврата больше не может быть, и мы научились чему‑то. Мы были часто слишком строги.

Когда я смотрел этот фильм, название я, к сожалению, забыл, я сразу почувствовал, какое сильное впечатление произвела на зрителей эта маленькая сцена.

Следующим симптомом послаблений нам казался тот факт, что в Москве появилось большое количество иностранных фильмов. Между прочим, шел «Багдадский вор», американский фильм «Серенада солнечной долины» и американские фильмы, описывающие жизнь в Советском Союзе, как, например, «Миссия в Москву», «Северная звезда», фильм, показывающий жизнь в советском колхозе и документальный фильм — «Поход в Россию», изготовленный американской пропагандной инстанцией.

Этот американский документальный фильм был составлен исключительно по материалам советских фильмов, но все длинноты были убраны, многое сокращено, сжато и показывался он в таком захватывающем дух темпе, что мы приходили в восхищение. Фильмы «Миссия в Москву» и «Северная звезда», напротив, вызывали в зале веселое настроение, порой слышался освежающий душу смех, потому что даже самые верноподданные сталинцы должны были согласиться, что жизнь колхозника далеко не так сладка и весела, как она показана в американских фильмах!

Тот факт, что появились иностранные фильмы, что можно было купить на русском языке журналы «Америка» и «Британский союзник» давало нам повод предполагать, что жизнь в Советском Союзе по окончании войны и во многом другом станет свободнее.

Затем, в начале июня 1944 года, была осуществлена высадка союзных войск в Нормандии. Я в этот день был свободен и находился в институте №205. Настроение было приподнятое, радостное, все были взбудоражены. Повсюду включали западные радиостанции. Многие двери стояли настежь и в коридоре можно было слушать последние сообщения об успешном вторжении.

В «Правде» это событие было дано под крупными заголовками; редко случалось, что события, происходившие вне Советского Союза отмечались так ярко и выдвигались на первый план.