Генерал фон Зейдлиц направил генералу Либу личное письмо, а окруженные части были забросаны листовками и обращениями. Несмотря на эти пропагандные действия Национального комитета и «Союза немецких офицеров», операция эта не имела большого успеха. Нужно сказать, что условия были тогда неблагоприятными, так как выведенные из резерва и брошенные в бой германские части пробились к линии окружения и создали возможность разрыва кольца (что им действительно удалось сделать, как я узнал только спустя некоторое время от одного доверительного лица). Официально же советская пресса умолчала о прорыве окружения и объявила, что 55000 немецких солдат пали на поле битвы, а 18000 сдались в плен. Газета «Свободная Германия» повторила эту советскую версию, хотя и в несколько другой формулировке. Дополнительно было объявлено, что приблизительно половина сдавшихся в плен выразила готовность примкнуть к движению «Свободная Германия». Но и это было взято под сомнение тем же доверительным лицом в частном с ним разговоре. Нельзя было не видеть, что, несмотря на непосредственное участие высших членов Национального комитета и «Союза немецких офицеров», несмотря на газету, листовки и усиленную фронтовую пропаганду, движение «Свободная Германия» потерпело неудачу.

Этот факт не удалось прикрыть отдельными небольшими успехами, которые раздувались газетой и преподносились как огромные.

Весной 1944 года сообщалось о перелете унтер–офицера Гейнца Мюллера из Брауншвейга, который 5 января 1944 года приземлился на одном из советских аэродромов и рассказал, что он вместе со своими друзьями слушал радиостанцию «Свободная Германия».

— Я сразу принял решение, — рассказывал Гейнц Мюллер, — при первом же удачном случае перейти на сторону Национального комитета «Свободная Германия».

Перелету брауншвейгского бортмеханика Мюллера была посвящена статья в несколько столбцов. «На Ю-52 в Национальный комитет» — гласил ее заголовок.

Когда же в марте 1944 года в одном из небольших окружений на Южном фронте в районе Снегиревка–Березноватое 1800 солдат и офицеров сложили оружие, в нашу редакцию поступили сведения, что, действительно, в отличие от Корсунь–Шевченковского окружения, в этих частях знали о Национальном комитете довольно много.

Но это все‑таки не оправдывало надежд, которые возлагались в Москве на создание Национального комитета. И только летом 1944 года Национальному комитету удалось снова поднять свой вес, но мне уже не пришлось пережить это время в редакции газеты.

С течением времени задачи «городского комитета», т. е. института №99, так расширялись, что помещение оказалось для нас слишком тесным. Козлову, нашему связному с советскими инстанциями, честолюбивые мысли не давали покоя. Он хотел сделать «свое» учреждение как можно удобней и просторней, хотя сам в нем никогда не работал.

— Я кое‑что предприму, — утешал он нас.

Еще в мирное время в Москве было чрезвычайно трудно достать необходимое помещение, не говоря уже о дополнительной площади. Многие важные организации должны были годами дожидаться ордера на помещение. Теперь же, в разгар войны, получить помещение для канцелярий казалось невозможным. Но я ошибался.

Через несколько дней Козлов возвратился сияющим.

— Мы нашли что‑то особенное! — торжествующе объявил он нам.

Мы были сразу же приглашены на осмотр нового помещения и через четверть часа уже стояли перед импозантным зданием на Обуховской №3.

Этот дом тоже находился в центре города, недалеко от бульварного кольца трамвайной линии «А». Очевидно, это был раньше особняк какого‑нибудь купца или высокопоставленного чиновника. В доме были большие комнаты с высокими окнами и весь он был окружен садом. Прекрасный, по московским понятиям, въезд вел ко входу в здание. Этот дом я уже и раньше знал. До начала войны в 1941 году это был «Дом для эмигрантов». Много лет в этом здании жили, правда, в очень уплотненных условиях, немецкие и австрийские эмигранты. И так как часть из них была выслана в Казахстан, а часть эвакуирована в Томск, то здание теперь пустовало.

Для наших целей оно нам показалось слишком большим.

— Неужели весь этот дом предназначен только для института №99?

— Нет, не весь. Половина. Во второй половине будет находиться другая организация.

— Какая же?

Козлов в некотором смущении почесал затылок.

— Польский Комитет национального освобождения. Его смущение было понятным. Такое «сожительство» было в политическом отношении не совсем удачным. Уже весной 1944 года намеками говорили о будущей немецко–польской границе, которая для Германии была не особенно выгодной. Козлов, которому эта мысль была неприятна, успокаивал нас:

— Эти две организации будут, конечно, совершенно отделены друг от друга. В доме есть два отдельных выхода, так что вы сможете работать совершенно спокойно, не опасаясь какого‑либо контакта с Польским Комитетом.

Но не прожив еще и двух недель в этом здании, мы прочитали в одной из нацистских газет, что в Москве немецкий и польский национальные комитеты, помещаются в одном здании и работают вместе. Это сообщение всех довольно сильно взволновало. Нам было не понятно, каким образом этот факт, в разгаре войны, так скоро стал известен нацистам.

В редакции, после переселения в новое здание, произошли некоторые перемены. Мы получили двух новых членов редакции: Вилли Эйльдермана и Петера Флорина.

Вилли Эйльдерман незадолго перед этим приехал из Северной Африки. Он боролся в Испании и был впоследствии интернирован в Северной Африке, затем после высадки союзников был освобожден и вступил в британскую армию, в рядах которой пробыл некоторое время. На основании одного соглашения он прибыл вместе с несколькими другими товарищами через Тегеран в Москву. Позже я встречал его как работника СЕПГ (Социалистическая единая партия Германии) в Берлине; какое‑то время он работал и в редакции газеты СЕПГ «Единство» («Einheit»).

Петер Флорин, сын бывшего члена Политбюро немецкой компартии Вильгельма Флорина; я знал его еще раньше, так как мы вместе с ним учились в школе Карла Либкнехта и даже были некоторое время друзьями. После 1945 года я встретил его в Галле, где он был главным редактором органа СЕПГ «Свобода». Впоследствии он снова получил повышение и стал начальником отделения в министерстве иностранных дел советской зоны Германии, а также председателем комиссии по внешней политике при Народной палате.

В связи с общим расширением работы редакции привлекли и меня к исполнению маленьких редакционных работ, но это не снимало с меня обязанности делать свою прежнюю работу. Несмотря на все это, я был все‑таки недоволен, так как происшедшие перемены не принесли никаких изменений в стиле работы и самодержавное господство Гернштадта продолжало довлеть над нами.

Вполне понятно, что я был весьма обрадован, когда в мае 1944 года характер моей работы внезапно изменился. В середине мая 1944 года я встретил Антона Аккермана, заведующего радиоредакцией.

— Мы думаем, что было бы не плохо, если бы ты перешел к нам и работал бы диктором. Работа тебе определенно понравится.

Во всяком случае она будет для тебя гораздо интересней, чем та, которой ты занимаешься в редакции газеты.

— Конечно, я с удовольствием перешел бы, но я не уверен, что Гернштадт меня отпустит.

Антон Аккерман улыбнулся.

— Если ты согласен, то можешь спокойно переходить. Я уже говорил с Гернштадтом по этому поводу.

— Из‑за меня никаких задержек не будет. Для меня — чем скорее, тем лучше.

— Хорошо, тогда пойдем. Сейчас мы доберемся на машине до радиостанции и ты будешь, иметь возможность на месте со всем подробно ознакомиться.

Я думал, что мы поедем к московскому радиоцентру. Вместо этого, мы поехали в противоположном направлении. Через четверть часа машина остановилась перед новым домом на Шаболовке № 34. Этот дом был также окружен садом, обнесен забором и охранялся. На проходной смотрели наши бумаги и только теперь я понял, где мы находимся. Это была первая телевизионная станция Советского Союза. Она была, насколько мне известно, построена в 1938–1939 годах и с тех пор здесь делались телевизионные передачи, правда в очень скромном объеме.