Мы трусили рысцой за нашими подводами. После двадцати двух дней езды в товарных вагонах шагать целый день по степи было не особенно приятно. Но напряженность ожидания: «что будет дальше?» была сильнее, чем усталость.

В поздний послеобеденный час мы увидели вдали нечто похожее на человеческие жилища.

Скоро мы поняли, что это маленькие хатки, построенные не из камня или дерева, а из какой‑то коричневой массы. Окошек никаких не было. Каждый такой «домик» имел только одно отверстие, которое зимой, как мы позже узнали, попросту чем‑нибудь затыкалось.

Когда мы, наконец, подошли, нам было сказано, что мы должны явиться к начальнику.

Так как нам долго пришлось ожидать, мы стали бродить вокруг и заговаривать с местными жителями. Почти все русские, несколько украинцев и татар, ни одного казаха

К нам подошли несколько крестьян.

— Ах, так это вы. А мы вас поджидали. Мы сразу подумали, что вас, немцев, тоже сюда пришлют.

Напрасно некоторые из нас, в том числе и я, пытались им объяснить, что мы — антифашисты и противники Гитлера. Крестьяне только посмеивались:

— Немец остается немцем.

Может быть они понимали истинное положение вещей, чем мы сами?

Здесь говорили удивительно прямо и открыто. Я до сих пор никогда еще, живя в Советском Союзе, не слыхал, чтобы так свободно и без страха выражали свое мнение. Скоро стало ясно, что многие из сосланных кулаков и по сей день остались врагами власти.

Наши объяснения не принимались ими всерьез. Они, видимому, продолжали считать нас сторонниками Гитлера.

— Ну, как? Далеко уже продвинулся ваш Гитлер вперед? Как вы думаете, придет он сюда освобождать нас?

Меня бросало и в жар и в холод. Подобного я еще нигде Советском Союзе не слыхал. Мы снова и снова пытались объяснить крестьянам наше положение. Но они только отмахивались, добродушно смеялись и приговаривали:

— А вы пробудьте здесь пару годочков, вот тогда увидите.

После обеда мы отправились к начальнику. Он жил в большом доме, единственном в поселке. Мы сидели возле дома на голой земле и терпеливо ждали приема.

Настроение у всех было различное. Немцы Поволжья, например, воспринимали случившееся с ними не особенно трагически: жили в колхозах и попали в колхоз. Что может еще случиться? Жили — маялись и дальше будем маяться.

Труднее было положение немецких эмигрантов и тех немцев–коммунистов, которые в свое время боролись в Испании, а также высококвалифицированных специалистов. Инженер по телевидению, несколько профессоров и эмигранты с большим унынием думали о своем будущем. Нас поочередно вызывали в дом. Мы получали ордер с фамилией крестьянина, к которому нужно было явиться.

Колхозники были обязаны принимать вновь прибывших. В случае каких‑либо недоразумений надо было немедленно ставить в известность начальника — коменданта поселка.

Но недоразумений не было. Колхозники покорно принимали нас к себе. Им было ясно, по какой причине все это происходит и кто проводит распределение немцев по жилищам.

Ожидая вызова, я крепко держал в руке мой непроштемпелеванный паспорт. Я знал, что вот в этом доме, у этого начальника решится моя судьба. Удастся вырваться отсюда или нет? Это был мой последний шанс.

Что, если этот начальник будет вести себя так же, как начальник эшелона?

Но я не терял еще надежды. Вполне понятно, что начальник эшелона был заинтересован в том, чтобы всех людей доставить по назначению. Но начальник поселка, по моему расчету, мог бы предпочесть, чтобы здесь хотя бы одним человеком стало меньше. После такого размышления мне становилось легче и положение уже не казалось столь безнадежным.

Наконец, вызвали и меня.

— Товарищ начальник! Я хотел бы сразу же обратить Ваше внимание на то, что я к этому транспорту не имею никакого отношения. Я поехал только лишь на основании предложения начальника московской милиции. Вот мой паспорт. Он выдан в Москве. Вы видите сами, что на нем нет штемпеля о высылке. Я хотел бы завтра, или самое позднее — послезавтра, ехать дальше в Алма–Ату, где находится мой институт и я просил бы вас поэтому не определять меня на жительство.

Он посмотрел на меня без особенного интереса.

— Ну, хорошо. Тогда мы вас можем вычеркнуть из списка. И без того здесь слишком много.

Даже в самых смелых мечтах я не мог представить себе, что мой вопрос решится так просто и быстро! Я вышел из приемной бесконечно обрадованный.

До сих пор мои мысли были направлены на то, чтобы не остаться в этом кулацком поселке. Только бы прочь отсюда. Теперь же, когда я имел эту возможность, я начал понимать всю сложность этого дела: я должен был сначала суметь отсюда выехать, потом ехать еще тысячи километров до Алма–Аты и всюду у меня будут требовать удостоверения и документы. Разумеется, у меня на паспорте нет штемпеля о высылке, но зато там черным по белому написано: «немец» И еще одно: мне явно не хватит денег. Когда я выезжал из Москвы у меня было несколько сот рублей. Для меня, студента, это были тогда большие деньги. В сущности же это была ничтожная сумма.

Но все это меня не обескураживало. Я твердо решил осуществить эту поездку. Мне было девятнадцать с половиной лет, я был здоров, бегло говорил по–русски и был полон почти легкомысленного оптимизма.

Я провел еще несколько дней в поселке №5. На ночлег устраивался то у одного, то у другого колхозника. Спал чердаке, завернувшись в пальто. К этому я уже привык во время нашей долгой поездки. Перед отъездом я отправился искать покупателя на мои носильные вещи. Единственное, что я мог предложить, было мое демисезонное пальто и брюки.

После долгой торговли с одной крестьянкой–татаркой мы сошлись в цене. Я получил не так много. Четверть этой выручки я должен был заплатить крестьянину, который повез меня на железнодорожную станцию Оссокаровка.

С бьющимся сердцем подошел я к окошку кассира, чтобы купить билет на Караганду. Железнодорожник мельком взглянул на мой паспорт и незамедлительно выдал мне билет. Четыре часа спустя я был уже в Караганде.

Неужели это — Караганда, город, насчитывающий четверть миллиона жителей, новый промышленный центр первой пятилетки? Маленькое, грязное деревянное здание вокзала. Оно было немногим больше, чем маленькая станция Оссокаровки.

Выйдя из вокзала, я увидел грязные, плохо вымощенные, кривые улицы и маленькие, ветхие домишки. Все было покрыто темносерой угольной пылью. Дышать было трудно. Подавленный, я медленно шел вдоль улиц. Конечно, мне приходилось и в Москве видеть нищету, видел я, как нуждается население и в ряде промышленных городов. Но за время моего пребывания в Советском Союзе такой безотрадной картины я еще нигде не встречал. Я невольно вспомнил Джека Лондона — его описание импровизированных поселков золотоискателей во время «золотой лихорадки». Но и это сравнение, пожалуй, было недостаточным.

Через несколько минут после того, как я вышел из вокзала, я встретил на своем пути первые землянки, покрытые толстым картоном или досками, или же слоем земли, толщиной в полметра. Крыша землянок поддерживалась несколькими столбиками.

Это было гнетущее зрелище. Я успокаивал себя тем, что это временное явление, совершенно неизбежное при быстром возникновении промышленного города, и что без этого нельзя обойтись, особенно теперь, в военное время.

Еще мне бросилось в глаза, что на улицах было иного людей монгольского типа, но это безусловно не были казахи. Я начал подсчитывать и установил, что, приблизительно, каждый пятый имел такую наружность. Позже я узнал, что помимо казахов и русских, в Караганде живет большое число китайцев и корейцев. Все они были переселены в Караганду из дальневосточных пограничных областей в начале тридцатых годов.

Чем больше я присматривался к городу, тем меньше я видел шансов здесь устроиться. Никаких вузов, никаких техникумов — одни землянки, ветхие деревянные лачуги и только кое–где сравнительно приличные, многоэтажные здания правительственных учреждений, построенные из камня и побеленные. Никогда еще разница между жалкими лачугами жителей и великолепно выглядевшими в этом окружении зданиями не казалась мне столь резкой.