Эти фразы я перечел несколько раз. До сих пор мы не знали никаких подробностей о положении на фронте. Но теперь мы с волнением задавали себе вопрос: что же творилось на самом деле в войсках, если военные комиссары получили прямой приказ вести борьбу против изменников, паникеров и дезертиров?

20 июля был издан новый неожиданный для нас указ: Сталин назначался народным комиссаром обороны СССР. Бывший народный комиссар был назначен его заместителем. Еще неделю тому назад маршал Тимошенко упоминался как народный комиссар обороны.

Однако ни создание Государственного комитета обороны, ни назначение командующих фронтами, ни введение института военных комиссаров, ни назначение Сталина на пост народного комиссара обороны СССР не привели к изменению положения на фронте. Немецкая армия продолжала свое наступление и подходила к Смоленску.

В конце июля в Москве началась подготовка к эвакуации детских домов, яслей, музеев, а позднее и заводов. Все чаще встречались колонны грузовиков, направлявшихся к вокзалам, и по городам России потянулись длинные товарные составы поездов, двигавшихся в восточном направлении.

Призывы вступать в народное ополчение нам только подтверждали, что положение становится все более серьезным. В народное ополчение призывались не только студенты, но и преподаватели. Народное ополчение не имело никакой серьезной подготовки для ведения современной войны.

И все же на него возлагалась задача остановить движение гитлеровских танков. Часто можно было видеть на улицах Москвы отряды народного ополчения, как правило, одетых в гражданское и вооруженных одними ружьями. Среди населения шли разговоры, что их отправляли в таком виде прямо на фронт. Я думаю нет надобности подчеркивать, что отряды народного ополчения были так же не в состоянии остановить движение противника намного превосходящего его силами, как немецкое ополчение (фольксштурм) не смогло остановить наступления войск союзников весной 1945 года.

В течение этих недель мы настолько были заполнены проблемами войны, что наши прежние критические и оппозиционные настроения потеряли свою остроту. Главной задачей для нас всех была борьба с фашизмом. Сомнения нас не мучили. Недавний трагический период показательных процессов и массовых арестов мало кем вспоминался. Большинство знакомых мне комсомольцев и студентов искренне желало победы Советского Союза над Гитлером. Правда, с этим желанием переплетались надежды на более свободную и независимую жизнь в СССР после победы.

Но мы настолько были воспитаны в духе сталинской системы и настолько проникнуты сталинской идеологией, что нам не приходило в голову отрицать основы этой системы. Наши желания ограничивались тем, чтобы в рамках существующей системы — другую мы себе в те времена просто не могли представить — жить свободнее и непринужденнее и иметь возможность более тесного духовного общения с другими странами. Однако уже в ближайшие дни я понял, насколько далеки мы были от осуществления даже таких скромных надежд. Вместе с молодым австрийцем Гансом Гансличеком, бывшим воспитанником нашего детдома №6, работавшим теперь специалистом на московском автозаводе им. Сталина, я был приглашен в гостиницу «Люкс» австрийским работником Коминтерна Вилли Финком. Как сотрудник Коминтерна, Вилли Финк имел возможность ознакомления с иностранной печатью, в том числе и с нацистскими газетами.

За чаем зашел разговор о последних налетах на Москву Вилли Финк, читавший также «Фёлькишер Беобахтер», передал нам, что нацистская печать, сообщая о полетах, дала описание грандиозных пожаров в Москве. Мы рассмеялись — при таких незначительных налетах «грандиозных» пожаров не могло быть. Эти сообщения особенно понравились Гансу:

— Об этом я должен обязательно рассказать ребятам на заводе, пусть посмеются над такими глупостями.

Разговор перешел на другие темы, но Вилли Финк чем‑то был заметно обеспокоен. При прощании он нас попросил:

— Пожалуйста, никому не рассказывайте о том, что нацистская печать пишет о пожарах в Москве.

Нам его просьба была понятной. Мы знали, что сотрудникам Коминтерна запрещалось передавать посторонним что‑либо из прочитанного ими в иностранных газетах. И все же просьба Финка меня неприятно поразила. Получилось, что нельзя было говорить о самых безобидных вещах, которые к тому же могли принести только пользу для поддержки просоветских настроений.

Вечером я узнал об аресте нашего соседа по комнате в общежитии, студента — немца с Поволжья. Вскоре после этого я встретил двух девушек из Берлина, Герду и Кэту, дочерей коммунистического писателя Альберта Готоппа. Обе плакали. Оказывается их отец, автор книги «Рыболовный катер ХФ 13», эмигрировавший в Советский Союз и переживший все чистки, был арестован органами НКВД …

Две недели спустя мы пошли с двумя студентками в кинотеатр «Ударник». В фойе мы увидели выставку снимков из английских и американских кинофильмов с изложением содержания и фотографиями главных актеров — факт, который еще несколько месяцев тому назад был просто невозможен. Эти снимки заполняли всю стену фойе.

Нас это приятно поразило, мы обрадовались даже такому незначительному нарушению нашей изоляции.

Выросшие и воспитанные в Советском Союзе, мы привыкли замечать даже самые, казалось бы, маловажные перемены и делать из них далеко идущие политические умозаключения.

Мы начали с большим интересом рассматривать снимки из западных кинокартин.

— Все‑таки смотреть на такие картины доставляет удовольствие, — сказала одна из моих спутниц.

Я ее поддержал, добавив:

— Может быть, такие снимки — первые ласточки?

Почувствовав, что мысли у нас одинаковые, мы осторожно начали переходить к более откровенному разговору.

Шепотом девушка начала делиться со мной своими взглядами:

— Какое счастье для нас, что мы порвали с Гитлером, что мы ведем войну против него на стороне Англии, а позднее, возможно, присоединится еще и Америка. Может после победы над Гитлером кое‑что измениться и у нас.

— Я тоже надеюсь, что после войны… Я не успел закончить свою мысль.

Вторая студентка, которая начала уже после первых наших слов испуганно оглядываться, прервала нас умоляющим шепотом:

— Тсс–сс… Тише… прошу вас, перестаньте об этом говорить…

И вновь я ощутил двойственность нашего положения. Ведь мы страстно желали победы Советского Союза над Гитлером. Мы ведь не были против системы! Но почему тогда нам, троим московским студентам–комсомольцам, нельзя было говорить о том, что после победы над Гитлером жизнь может стать немного свободнее?

На следующий день, 14 августа, в «Правде» было напечатано следующее сообщение:

«Несколько дней назад нашими войсками был оставлен Смоленск».

«Несколько дней назад» — это обозначало, что немецкие войска были уже за Смоленском и шли на Москву.

1 сентября 1941 года занятия в нашем институте начались.

Правда, многие студенты, даже девушки, были уже призваны в армию или в народное ополчение. Оставшимся вменялось в обязанность во время войны еще больше, чем в мирное время, отдавать все свои силы занятиям. Но не так это было просто сосредоточиваться над вопросами английской филологии или сравнительного языкознания, когда немецкие войска окружали Ленинград и продвигались к Москве. И все же я старался как можно серьезнее относиться к своей учебе.

Вечером 14 сентября в нашу комнату в общежитие заявился милиционер. Меня это мало взволновало. Я знал, что политические аресты проводятся исключительно чинами НКВД. Но когда милиционер, вынимая из своего кармана какую‑то бумагу, начал пристально смотреть на меня, я забеспокоился.

— Это вы, товарищ Леонгард, студент Московского государственного педагогического института иностранных языков?

Отрекаться не имело смысла.

— Вам надлежит явиться завтра после обеда в четыре в участок милиции. Подпишите повестку. Участок милиции был похож на цыганский табор. В прихожей стояло человек сто–сто пятьдесят. Судя по лицам, эти люди дожидались уже часами. Это были, главным образом, немецкие эмигранты, многие из них — с женами и детьми. В короткий срок я обнаружил среди толпы немало знакомых.