Советская пропаганда уделяет немалое внимание перебежчикам из германской армии, появившимся в первые дни войны. Об этом мы узнали на собрании немецких эмигрантов через несколько дней после начала войны. Перед открытием собрания, которое происходило в здании ЦК МОПР, чувствовалась общая напряженность. Мы знали, что обычные политзанятия для немецких эмигрантов, были отменены, руководитель занятий ограничился коротким вступлением.

— Слово имеет товарищ Ульбрихт.

Ульбрихт произнес краткую речь. Он говорил о преступлениях фашизма, о серьезности положения, о необходимости отдать все свои силы победе над фашизмом. Потом он заявил:

— Прошло только несколько дней после начала войны, но уже сегодня я могу вам сделать радостное сообщение: 22 июня первый немецкий солдат перешел на сторону советских войск.

Эта новость была встречена бурными аплодисментами. С напряженным вниманием мы слушали дальше.

— Этот солдат находился со своей частью в Румынии, на реке Прут. В ночь с 21 на 22 июня его части был объявлен приказ о наступлении на Советский Союз, Узнав об этом, солдат немедленно покинул свою часть, переплыл реку Прут, чтобы сообщить Красной армии о предстоящем нападении на Советский Союз.

Мой сосед прошептал:

— Если нашелся немецкий солдат, который перешел на сторону Советского Союза еще до начала военных действий, то можно себе представить, что будет твориться, когда война разовьется по–настоящему.

Через несколько дней об этом немецком солдате (его звали Альфред Лисков) узнал весь Советский Союз. Его поступок был упомянут в первой сводке, а в «Правде» были помещены его фотография и заявление. В нем говорилось: «Я уже давно являюсь противником гитлеровского режима. Узнав о предстоящем нападении, я решил перейти на сторону Красной армии. Еще за день до нападения на Советский Союз никто не верил в возможность такого вероломного поступка. Можно себе легко представить, как немецкий народ отнесется к этой безумной авантюре».

Два дня спустя стало известно, что в Киеве приземлился немецкий самолет Ю-88. Команда самолета, состоявшая из четырех человек — унтер–офицер Ганс Герман из Бреславля, наблюдатель Ганс Крац из Франкфурта, старший ефрейтор Аппель из Брно, радист Вильгельм Шмидт из Регенсбурга — сообща приняли решение спуститься на советском аэродроме. Их заявление было напечатано во всех советских газетах. В нем говорилось, что, летая уже больше года вместе, участвуя в налетах на Лондон, Портсмут, Плимут и на другие английские города, они часто задавали себе вопрос: «Почему Гитлер воюет против всего мира? Зачем он несет всем народам Европы смерть и разрушение? … Когда Гитлер объявил войну России мы решили действовать. 22 июня мы сбросили бомбы в Днепр и приземлили наш самолет под Киевом».

На следующий день на сторону советских войск перешла еще одна команда немецкого самолета.

Известия о немецких перебежчиках нас окрылили и в первые военные дни немецкие эмигранты были полны надежд и ожиданий. Как мне потом довелось узнать, советские органы также питали большие надежды на влияние пропаганды среди наступающих немецких войск. В первые недели войны в типографии «Искра Революции» в день печаталось иногда до двенадцати различных листовок на немецком языке. Правда, говорят, что их содержание было подчас весьма слабым и вызывало нередко только смех среди наступающих немецких солдат.

Весьма скоро обнаружилось, что мечты, зародившиеся в первые дни войны, были обманчивы. Чем скорее продвигалась немецкая армия, тем реже появлялись перебежчики.

Это привело к свертыванию пропаганды, обращенной к немецкой армии и основное внимание было направлено на чисто военные вопросы. Для гражданского населения Москвы это означало, в первую очередь, развитие и укрепление противовоздушной обороны.

На пятый день войны в нашем вузе и в студенческом общежитии были сформированы местные отряды ПВО. Санитарные отряды и отряды по поддержанию порядка состояли исключительно из девушек. Все студентки были включены в отряды пожарной службы. Наши отряды были сформированы в течение нескольких минут. Каждую вторую ночь дежурство падало на наш отряд. Нам дали следующие указания:

— С девяти часов вечера вы должны стоять на крыше. Зажигательные бомбы должны быть немедленно обезврежены. Более точные указания вы получите завтра после обеда от вашего инструктора.

Такой была наша первая инструкция и это, несмотря на то, что война длилась уже целую неделю.

На следующий день к нам явился молодой человек и представился нашим инструктором. От него мы получили дальнейшее уточнение наших задач:

— Сперва вы должны проверить, все ли убрано с чердаков, имеется ли там достаточно ящиков с песком, достаточно ли лопат и баков с водой, а также нужных инструментов. Ваша задача — дежурить на крыше и при попадании зажигательных бомб быстро хватать их щипцами и тушить в ящике с песком.

В том же духе был и ряд других его советов, которые он сам, видимо, получил только накануне. На этом закончился наш инструктаж.

Все чаще мне приходилось убеждаться, насколько мало было сделано для противовоздушной обороны на случай войны. Но несмотря на явную импровизацию, или, может быть, именно благодаря ей, у нас все наладилось сравнительно хорошо.

За несколько часов мы очистили чердаки нашего общежития и расставили там ящики с песком, лопаты и баки с водой. Нам выдали противогазы. Мы раздобыли большие щипцы, при помощи которых должны были тушить зажигательные бомбы. Через несколько дней мы даже установили на нашей крыше маленькую будку укрытия для наблюдателя.

Время не ждало. Уже на второй день после сформирования отрядов противовоздушной обороны была объявлена первая воздушная тревога. Затем они следовали регулярно. Но первое время ни один немецкий самолет не достигал города. Начали уверять, что в Москве объявляют тревогу, как только самолеты показываются над Смоленском. Со спокойной душой мы взбирались на свои крыши, проверяли нашу боевую готовность и были в прекрасном настроении, уверенные, что и впредь ни одному немецкому самолету не удастся прорваться к Москве.

Такое положение длилось до 22 июля. Вечером этого числа я был свободен от дежурства. Когда дали тревогу, я находился примерно в пятнадцати минутах ходьбы от студенческого общежития.

Впервые я переживал воздушную тревогу вне общежития. Беспрерывной вереницей люди тянулись ко входам, в метро. С полным равнодушием я последовал за толпой, которая стремилась к станции метро «Дзержинская». Внизу уже тысячи людей расположились на платформе.

Прошли полчаса, час, наконец, два часа, а отбоя все еще не давали. Вдруг по туннелю прошел слух, что на этот раз дело не шуточное, что над Москвой появились немецкие самолеты. Через несколько минут мы ощутили первые взрывы бомб. Они были отдаленные и слабые, но уже не могло быть сомнения: немецкие самолеты прорвали зенитные заграждения и сбросили первые бомбы над Москвой.

Вдруг раздался сильный взрыв. Даже здесь, в глубоком подземелье, мы ощутили сотрясение. Спящие люди повскакивали с мест, женщины начали кричать. Во мгновение ока сотни людей оказались на ногах, готовые куда‑то бежать. Последуй еще один взрыв — паника была бы неизбежна. И в переполненном туннеле метро она принесла бы, пожалуй, не меньше жертв, чем самая сильная бомба.

— Куда вы собираетесь бежать? — прогремел вдруг сильный и убеждающий мужской голос.

Его поддержал другой не менее мужественный голос:

— Остановитесь! Здесь самое безопасное место!

Люди начали успокаиваться и занимать свои места. Панику удалось прекратить.

Это было первое боевое крещение для населения Москвы. В эту ночь, с 22 на 23 июля, произошло то, что еще так недавно казалось невероятным: над Москвой были сброшены бомбы.

По всему фронту, от Белого до Черного моря, немецкие войска продолжали наступать.

В первые недели советские сводки были весьма неопределенными. Только в самых редких случаях давались названия населенных пунктов. Как правило, в сводках упоминались только «направления» и «районы», в которых шли бои. Карт с указанием линии фронта не существовало.