(Замечу, кстати, что в записках беглеца имеются слова, которые произвели на меня очень сильное, можно даже сказать, ошеломляющее впечатление. Вот они: «Мое новое помещение напоминало собой гроб, с той только разницей, что из него я надеялся выйти и продолжить свою прерванную жизнь еще на этом свете».)
Итак, пароход остановился в Тобольске. «Мои друзья также должны были отправиться в город». (По-видимому, для того, чтобы проводить Лизу на конспиративную квартиру, куда через некоторое время явился сам беглец.)
«Паспорт у меня тоже был не из особенно подходящих для Тобольской губернии». Еще бы! Иностранец Куно Стиглус, путешествующий в такой глуши, вызвал бы подозрение первого же городового. Именно поэтому Богдан с особым удовлетворением отмечает то впечатление, которое он произвел на указанное лицо. «Прошел спокойно мимо стоявшего недалеко от пристани городового и не вызвал в нем никакого интереса к своей персоне».
Очень мне понравилось его новое имя: Куно. Гнуни — Куни — Куно. Такое хорошее имя он придумал себе. Что и говорить, любил он морочить полиции голову. А главое, умел.
Без всяких препятствий Куно и Зельда Стиглус доехали до железнодорожной станции. «Отсюда уже начиналась знакомая стихия. Имея хороший паспорт и деньг нетрудно стать неуловимым для нашей полиции».
Но оптимизм Куно был явно избыточным.
ГЛАВА XXIV
Начальник Привислинского районного охранного отделения — начальнику Московского охранного отделения:
«В Россию должен прибыть участник Лондонского съезда, известный революционный деятель под кличкой „Богдан“, который принял предложение польских социал-демократов быть ответственным организатором Варшавско-Лодзинской военной организации и который предполагает проехать границу по паспорту Степана Дехтярика. Приметы его: 28 лет, среднего роста, темный шатен, небольшие усики и бородка.
Получены следующие телеграфные распоряжения:
1) Случае проезда через вверенный Вам пункт лица, упомянутого депеше № 1818, имейте в виду экстренный розыск. Имеются сведения, что по паспорту Дехтярика может проехать Богдан Кнунянц.
2) Степан Дехтярик 7 сентября выехал из Парижа через Вену и границу. Благоволите распорядиться посылкой филеров. Пограничному офицеру дано знать, чтобы арестовал только в том случае, если окажется разыскиваемым Кнунянцем.
3) Прибывающий Варшаву „Богдан“ есть видный социал-демократ Гавриил Корш».
Начальник Бакинского губернского жандармского управления, полковник Минкевич:
«Из доклада заведующего заграничной агентурой от 1907 года усматривается, что Богдан Кнунянц, он же Рубен, вместе со своей женой Елизаветой, урожденной Голиковой, проживали в Берлине по паспорту на имя Куно и Зельды Стиглус. По сведениям президента берлинской полиции от 1907 г., супруги Стиглус прибыли 14 сентября 1907 года в Вильмерсдорф, близ Берлина. По сведениям заграничной агентуры от 12 октября 1907 года, Кнунянц (Рубен) присутствовал на VII международном конгрессе социалистических партий в Штутгарте…»
…То есть был одним из российских делегатов на Штутгартском конгрессе II Интернационала. Среди других опознанных полицией лиц — Ленин, Луначарский, Плеханов, Богданов. Кнунянц следует в полицейском списке под № 5. Август Бебель, Роза Люксембург, Миха Цхакая, Максим Литвинов…
Резолюция конгресса о войне:
«В случае, если все же война разразится, рабочие должны активно выступать за скорейшее окончание ее и всеми средствами стремиться к тому, чтобы использовать вызванный войной кризис для возбуждения народных масс и ускорить падение капиталистического классового господства».
1907 год. До начала войны семь лет. До ее окончания — более десяти. В Штутгарте — социалистический конгресс. В России — реакция. Жаркая, распаленная ею театральная жизнь. Газета «Бакинское эхо» обсуждает пьесу в двух действиях А. Каменского «Леда», поставленную группой миллионеров на домашней сцене. Главная героиня появляется в одних только туфельках и начинает произносить монологи о том, что «жизнь должна быть красивой», что «пора сбросить с женщины полотняные мешки». «Я, — говорит в заключение героиня инженеру, также присутствующему на сцене, — объявляю войну ханжам и мещанам», — после чего встает и уходит. Инженер рыдает. Занавес.
После Штутгарта — Гельсингфорс. Четвертая конференция РСДРП (Третья общероссийская). Из Гельсингфорса — в Петербург.
Пожалуй, только здесь, в Петербурге, я нахожу ответ на собственные недоуменные вопросы, связанные с побегом Богдана из Обдорска. В первых числах декабря у Богдана и Лизы Кнунянцев родился сын Валентин. Побег состоялся весной.
Дойдя до этого места, я вспомнил ранний зимний вечер тысяча девятьсот сорок восьмого или сорок девятого года в нашей старой квартире, в доме напротив бывшего охранного отделения, небезызвестного, я полагаю, обоим моим дедушкам и их друзьям. Я уже вернулся из школы, сделал уроки. В дверь постучали.
— Дядя Валя пришел.
Маленький, первически подвижный гость поспешно стаскивает с себя пальто, будто торопясь поскорее войти, и начинает свое традиционное расхаживание по комнатам.
Была ли в тот вечер в руках у него отвертка? Приходя к нам, он обычно принимался налаживать радиоприемник или телевизор. Паять, чинить, усовершенствовать.
Если я вспомнил про телевизор, то это, пожалуй, все-таки сорок девятый год. Именно тогда дядя Валя принес и установил в столовой, рядом с балконной дверью, первый, с крошечным экраном, телевизор. В дальнейшем все телевизоры покупал он. Увозил старые — привозил новые, желая создать для бабушки максимум удобств.
И холодильник привез тоже он. Наладил, включил;
— Пусть пока постоит.
Сказал так, будто ему некуда было его деть. Холодильник «простоял» более двадцати лет. В другой раз купил замечательно красивую люстру старинной работы:
— Пусть повисит.
Ну и так далее.
Так вот, как-то зимним вечером 1949 года зашел к нам Валентин Богданович и сказал, что надобно нам пойти с ним к какому-то знакомому.
Мы вышли из нашего переулка на улицу Горького оказались у ярко освещенной, застекленной двери.
— Входи, — сказал дядя.
Мы сели за столик, официантка принесла мороженое, а я все еще не догадывался, что дядюшка пошутил ее мной, не понимал, что он просто привел меня есть мороженое. Никогда раньше я в кафе не бывал, и красивый тот вечер (кажется, даже с музыкой), почему-то (быть может, именно из-за музыки) напоминающий новогодний, запомнил на всю жизнь.
Никогда до того и, пожалуй, никогда уже после никто меня таким образом из дома не уводил. Я ждал повторения, но дядя не любил делать то, чего от него ждали.
Вспоминая дядюшкино лицо той поры и рассматривая фотографии его отца — «Б. Кнунянц в петербургской тюрьме, 1906 год», «Б. М. Кнунянц в Сибири, 1907 год», — я нахожу, что внешне они очень похожи, отец и сын. Только сыну уже за семьдесят, а вечно молодому беглецу из Обдорска по-прежнему не исполнилось и тридцати.
Аскетизм и скромность Кнунянца-младшего — качества, мировые запасы которого, наряду с запасами серебра, катастрофически убывают с каждым годом, присутствуют у него в таких избыточных количествах, что будь эти качества витамином или, скажем, ферментом, их бы хватило, пожалуй, на всех жителей большого многоэтажного современного дома.
Бабушка рассказывала, что после войны его встретил тогдашний министр связи.
— Как, — удивился, — ты до сих пор не академик?
«У него много ценных изобретений, — как бы солидаризуясь с министром, заметила явно отставшая от жизни бабушка, — и слишком мало пробивной энергии. — („Пробойной“, сказала она, подойдя на этот раз гораздо ближе к истине.) — В людях его поколения я замечаю некоторую усталость, что ли. Словно их родители израсходовали не только все свои силы, энергию, страсть, но и тот их запас, который предназначался детям».
