Мы строили планы, но не высказывали о них ничего друг другу. Нас пугал тот официальный скептицизм ко всяким новым попыткам побега, который установился у нас в колонии.

Переписывая десятки страниц разнообразных текстов, я приходил к выводу, что без этих переписываний не обойтись. Ибо как размочить, размешать глыбы глины, уже начавшей обретать форму?

Как осмелиться уничтожить уже существующие этюды, эскизы, беглые зарисовки, живые отпечатки едва намеченных фигур людей, силуэтов деревьев, домов, отдельные куски барельефов? И можно ли лучше, чем сделал это беглец из Обдорска, точнее, чем очевидец и участник, описать историю его побега?

«Распутица приближалась к концу, — вспоминал он, — и с этим вместе возрождались наши надежды на возможный побег. Снова начались долгие обсуждения всевозможных проектов, связанных с прибытием пароходов.

Прежде всего необходимо было обеспечить себе свободный выезд из Обдорска. Уехать из села таким образом, чтобы полиция сейчас же не узнала об отлучке, невозможно. Обыватели Обдорска не только знают то, что делается в каждой семье, но даже проникают каким-то образом в тайны проектируемых действий.

Препятствовать нашему отъезду пристав не мог. Сесть на пароход и доехать до Березова мы могли совершенно свободно. Но в Березове нас бы задержали и на основании недавно введенного в крае положения об усиленной охране засадили бы в тюрьму, а потом вернули обратно. Перспектива не из приятных. Нам нисколько не улыбалась березовская тюрьма взамен обдорской „свободы“.

Имелся и другой путь — временно исчезнуть из Обдорска, поехать на „низ“, к устью Оби, на рыбные промыслы. Летом почти все мужское население села уезжает на рыбную ловлю вниз по течению. Многие промышленники нас приглашали к себе в гости, и мы могли у них недурно устроиться. Оттуда уехать на пароходе свободнее, так как там совершенно нет полиции, а пассажиров очень мало. Правда, пароход на обратном пути заезжает в Обдорск, но при некоторой предосторожности нетрудно избежать любопытных взоров и более бдительных сторожей, чем обдорская полиция. На „низ“ мы могли ехать свободно, так как ссыльным не возбраняется перебираться на север, к полюсу. Это даже некоторым образом поощряется.

Кто-то из ссыльных узнал, что существуют новые правила „об облегчении участи ссыльнопоселенцев“, изданные в 1905 году. По этим правилам ссыльнопоселенцы имеют право с разрешения местной полиции в течение первых шести месяцев по водворении разъезжать по уезду, а после шести месяцев, с ведома полиции, — по всей губернии. Лишаются этих льгот только лица порочного поведения и бродяги.

Мы обратились к местному приставу за подобным разрешением. Он подтвердил наше право „искать заработка в пределах уезда“, но отказался выдать нужное для этих поисков свидетельство. Любопытно, что, открыто признавая всю беззаконность своего отказа, он не мог поступить иначе согласно циркуляру губернатора, где категорически было сказано: „отлучек не давать“.

За несколько дней до прихода первого парохода я отправился к приставу с просьбой удостоверить мою подпись на заявлении о неимении препятствий с моей стороны к выдаче заграничного паспорта моей жене.

— Что, вы уже готовитесь в заграничное путешествие? Неужели наш Обдорск вам надоел?

Так встретил меня пристав.

Затем начался обычный разговор о побегах, отлучках и т. д. Во время разговора присутствовали местный миссионер, березовский акцизный чиновник и присланный из Березова заместитель пристава (наш пристав должен был с первым же пароходом уехать в Березов исправлять обязанности уволенного исправника).

Я попросил пристава показать мне официальное постановление тобольского губернского присутствия о водворении нас на жительство в Обдорске и об отобрании у нас подписки о невыезде. Благодаря ли небрежности губернской администрации или чему другому, у нашего пристава его не оказалось. Выходило так, что нас привезли в Обдорск и отпустили на все четыре стороны, не обязавши даже подпиской о невыезде.

— Имеете ли вы законное право помешать нам уехать из Обдорска? — спросил я у пристава.

— Законного нет, да если бы и хотел, вы знаете, что я не в состоянии. Но согласно циркуляру губернатора я не могу вам давать отлучек, а если уедете, то обязан немедленно сообщить своему начальству.

Но меня интересовала не эта сторона дела. За самовольную отлучку нас могли засадить в тюрьму административным порядком на основании положения об усиленной охране да еще вдобавок предать суду. Раз же нет официального постановления о нашем водворении, то не может быть речи и о самовольной отлучке. Пристав должен был согласиться, что поставлен в нелепое положение по отношению к нам. В результате нашей долгой беседы я ему заявил, что некоторые из нас собираются уехать в Березов, так как не связаны никакой подпиской о невыезде. Он признал за нами право уезжать и обещался сам поехать с первым же пароходом до Березова и получить инструкцию от губернатора по телеграфу (и, конечно, сообщить, что мы отлучились).

Этим правом некоторые из наших вскоре и воспользовались. Они уехали в Березов. Какой ответ получил пристав от губернатора, я не знаю. Меня уже не было в Обдорске, когда он должен был получить инструкцию.

Весной с первой водой в Обдорск прибывает несколько коммерческих пароходов. Они привозят рабочих, баржи, соль и разные товары. От Обдорска они все направляются к устью Оби и через несколько дней снова возвращаются назад. Летом частные пароходы посещают Обдорск редко. Только осенью, когда кончается рыбная ловля, коммерческие пароходы снова появляются в устье Оби с громадными баржами для транспорта скупленной торговыми фирмами рыбы.

Нам нужно было воспользоваться весенним „съездом“ пароходов, иначе пришлось бы отложить побег до осени. Полиция, конечно, тоже знала, что это время — одно из наиболее удобных для побега. Но на нашей стороне имелось преимущество: симпатия пароходных команд и некоторая независимость от полиции администрации частных пароходов. Со стороны тобольского губернатора предпринимались попытки еще в прошлом году обязать подпиской пароходовладельцев не возить политических, но те категорически отказались исполнять полицейские функции. Они заявили, что не могут же требовать от пассажиров паспортов, для них достаточно, если последние заплатили за проезд.

В дальнейшем описании своего побега я должен, по понятным причинам, опустить некоторые подробности.

Я очутился а совершенно темном шкафу. Раздался третий свисток, и началась обычная возня на палубе перед отходом парохода. Вот уже слышится скрип якорной цепи, пароход качнулся раза два и тронулся.

Итак, побег начался.

Заметили ли мое отсутствие на берегу те, кто ехал на пароходе? Узнали ли оставшиеся в селе чины полиции, что я не уехал открыто, по примеру других товарищей, а куда-то исчез?

Я прислушивался к голосам, раздающимся где-то, желая по ним что-нибудь разобрать. Но трудно было что-либо расслышать, да и возня на пароходе была довольно большая.

Я попал в свою импровизированную „каюту“ совершенно неожиданно. Вещей никаких со мной не было. Они все остались в Обдорске. Но я не жалел о них: в своей нелегальной жизни мне не раз приходилось бросать все вещи и спасаться в одном платье.

Наконец шум на пароходе стих. Раздавалось только тяжелое шлепанье пароходных колес. Колесо находилось тут близко, и в темноте я не мог сначала понять, лежу ли я на самом колесе, сбоку или под ним. Вероятнее всего сбоку, так как сзади того места, где я лежал, можно было ощупать полуцилиндрическую железную обшивку.

Доски, на которых я лежал, качались. Они не все, как видно, были прибиты гвоздями. А что под ними? Вдруг провалишься в воду? Надо спокойно лежать, пока не удастся удостовериться, что под досками не вода. Да и вообще шевелиться не особенно удобно, проклятые доски так скрипят.