Наступят ли вновь подходящие условия для нарождения таких широких беспартийных организаций, как Совет?

Конечно да! Наша революция еще далеко не достигла своего апогея. Еще ни один из тех жгучих вопросов, которые выдвинула русская жизнь за последний год, не разрешен.

В расширительном смысле замечание Богдана о неизбежной трансформации формы можно отнести и к подготовительным записям для книги о нем самом. Они то и дело меняли свое обличье, а метод поиска соединял в себе инженерский, научный и художественный подход.

Сколь решающее влияние может иметь обрамление чужого текста при восприятии его смысла, легко видеть уже из приведенного в записках обращения графа Орлова-Давыдова и графини Мусиной-Пушкиной к народу. Если отделить текст обращения от кнунянцевских комментариев, то прежде всего бросается в глаза немудреность письма, изобилующего грамматическими огрехами, в которых повинны то ли авторы, то ли ученики-наборщики. Кажется, что его писали не аристократы, а какой-нибудь нижний полицейский чин.

«Братья рабочие», к которым обращено послание, это, по существу, те же «бедные солдатики», о которых с нескрываемым раздражением против патриотически настроенных учениц писала Фаро-гимназистка в связи с началом русско-японской войны. Сами по себе такие определения не более чем сентиментальные пустячки, тогда как комментарии Богдана вкладывают их в уста «сиятельных хулиганов», существенно изменяя не только тональность послания, но и предельно выявляя образ коллективного автора, их писавшего. Слова «братья», «братский», «драгоценная кровь» и «трупы, сваленные вражеской рукой», обретают запах винного перегара и колорит знаменитого «братья и сестры!», хорошо знакомого послевоенным пассажирам пригородных электричек.

В своих записках о первом Совете рабочих депутатов Богдан не называет фамилий, хотя имена членов Исполнительного комитета и рядовых депутатов были уже хорошо известны тем, кто вел длящееся около года судебное разбирательство. Ничего не пишет он о встрече с Миха Цхакая, ненадолго приезжавшим в Петербург и введенным в Совет от рабочих Закавказья. Отсутствуют также упоминания о встрече с Виктором Никодимовичем Пилипенко в стенах Технологического института, где происходило второе заседание Совета. Не сообщается и о том, что одним из «диктаторов», руководивших грандиозной демонстрацией 18 октября, был двадцатидевятилетний инженер Николай Саркисянц, он же Петров, а другим — председатель Совета, двадцатисемилетний кандидат юридических наук Георгий Степанович Хрусталев-Носарь.

По окончании расследования обвиняемый Саркисянц якобы признался, что его настоящее имя Богдан Кнунянц, а почти через год после ареста заявил, что никаких показаний на дознании не давал, таковой фамилии не называл и совершенно не понимает, какими данными руководствовались жандармы, признав в нем Кнунянца.

По делу проходил еще один Петров, Алексей, одногодок Богдана, «владелец трех револьверов». Если добавить к этому, что двадцатисемилетний Кнунянц на всякий случай прибавил себе два года и на процессе фигурировал как «шушинский мещанин, 29 лет», то станет ясно, какой бег с препятствиями представляли собой для суда конспиративные игры.

Отсутствие имен, некоторая отстраненность повествователя от описываемых событий, ссылки на передовые статьи «Известий», им самим написанные, как на коллективное мнение Совета, что само по себе подразумевает отказ от авторства, придает фигуре Богдана таинственную незавершенность и неопределенность. Будто лицо его потерялось, делокализовалось, деперсонифицировалось, слилось с лицом многоликой толпы демонстрантов. Словно член Исполнительного комитета инженер Саркисянц, он же Петров, Радин, Русов, Богдан, Рубен, всякий раз существовал в новой резонансной форме, в новом лице, новом качестве, перевоплощаясь то в одного, то в другого подсудимого, проходящего по делу Совета рабочих депутатов.

Выдержки из передовой статьи второго номера «Известий», написанной Богданом Кнунянцем, цитировались в обвинительном акте для доказательства призыва Совета к вооружению. «Когда народ возьмет в руки ружье, — писал Богдан, — он на кроваво-красных стенах Зимнего дворца напишет концом штыка свой великий указ. Это будет указ смерти царскому правительству и указ свободной республиканской жизни для народа».

В бумагах Ивана Васильевича имеется довольно много записей, касающихся деятельности Петербургского Совета. Судя по всему, сделаны они во время процесса, который проходил при закрытых дверях. Но как тогда понять утверждение Ивана Васильевича, что Богдана Минаевича он никогда не видел?

Вся история захвата «Нового времени» в этих записях выглядит несколько иначе, чем в рассказе Суворина. Например, причина освобождения сотрудника газеты Гольштейна становится здесь более понятной: он дал требуемое слово за себя и за Суворина, что они не сообщат о захвате типографии в полицию. В суворинской интерпретации его сотрудник предстает в более выгодном свете, но его освобождение едва ли можно считать мотивированным.

В тех же записях имеется чрезвычайно интересное упоминание о типографском рабочем Зенине, ставшем впоследствии провокатором. Но об этом рассказывает уже бабушка Фаро в своих воспоминаниях.

Бабушкины свидетельства всякий раз возвращают меня на твердую почву реальности. Я стараюсь постоянно держать ее в поле зрения, как водитель автомобиля — разделительную полосу или кромку шоссе в сильный туман.

В числе лиц, принимавших участие в нападении на типографии газет «Новое время» и «Наша жизнь», а также в работах по печатанию в этих типографиях «Известий», были Исаак Голынский, Арсений Симановский, Ольга Никольская, мещане Семен Зенин и Алексей Филиппов, крестьяне Николай Шевченко, Иван Клейц и Александр Быков, скрывшийся во время производств следствия. Арсений Симановский являлся главным руководителем как по распределению работы, так и по принятию различных мер предосторожности. Голынский и Быков находились в числе тех трех лиц, которые первыми проникли в типографию «Нового времени». Шевченю был тем лицом, которое заменило собой сторожа Усачева надев полушубок и шапку последнего и заняв его место у ворот. Филиппов состоял в числе лиц, взявших на себя охрану помещений типографий во время печатания «Известий», а Зенин и Никольская занимались корректурою этих последних.

На суде Голынский показал, что для отпечатания седьмого номера «Известий» он заручился запиской-ордером за подписью Хрусталева. Для осуществления возложенной на него задачи он пригласил с собой Александра Быкова и еще одно, не установленное следствием, лицо, а также около двадцати трех человек наборщиков и рабочих. Люди эти были вооружены револьверами, кинжалами и кистенями, причем сам он, Голынский, раздал им по дороге в типографию девять револьверов. Голынский и двое первых из указанных лиц собирались проникнуть в типографию, завладеть ею и затем впустить всех остальных, которые должны были ожидать распоряжений, собравшись в трактире, помещающемся на Бассейной улице, против Эртелева переулка. План этот был приведен в исполнение, причем сторожа, стоявшего у ворот типографии, сняли со своего поста и заменили одним из рабочих, назвать коего Голынский отказался. Рабочего этого тотчас одели в верхнее платье сторожа, причем, хотя у него уже имелся револьвер системы «Смит и Вессон», Голынский вручил ему еще пистолет системы «Браунинг». Далее Голынский удостоверил факт напечатания «Известий» на бумаге, принадлежащей типографии, и заметил, что они второпях забыли заплатить за бумагу. В тот вечер, когда была таким образом занята типография «Нового времени», в Вольно-экономическом обществе происходило заседание Совета рабочих депутатов. Тотчас по завладении типографией об этом было дано знать Совету, и оттуда около двух часов ночи пришел Арсений Симановский, приведший с собой на помощь еще нескольких вооруженных рабочих, в их числе арестованного позже Зенина, которого отпустили без последствий, так что на процессе по делу Совета рабочих депутатов он не фигурировал.