Я попросил дать мне шнурок, чтобы точно измерить, какой длины доски еще нужны. Не хватало двух досок. При содействии друзей из пароходной команды их заготовили и передали ночью. Таким же путем доставили буравчик и винты, необходимые для закрепления досок (гвозди были неудобны, так как при вколачивании их был бы слышен стук).

У меня закипела работа. Я начал прилаживать доски, заготовлять отверстия для винтов и т. д. За шесть дней я так привык к темноте, что работал совершенно свободно.

Часа за полтора до прибытия парохода в Тобольск я спрятался в „подполье“. Друзья начали закрывать досками все отверстия. Я изнутри также работал и уже через десять минут оказался со всех сторон закупорен. Оставалось только лежать на спине и ждать. Кроме того, что места было очень мало, все страшно скрипело. Но было никакой возможности ни повернуться, ни спать. Мое новое помещение напоминало собой гроб, с той только разницей, что из него я надеялся выйти и продолжать свою прерванную жизнь еще на этом свете.

Мы рассчитывали, что мне придется пролежать в этом „гробу“ около трех-четырех часов. Так и случилось на самом деле.

Пароход остановился, и слышно было, как пассажиры его покидают. Мои друзья также намеревались отправиться в город. Я ожидал того момента, когда придут и освободят меня из добровольного заключения.

Какие-то люди подходили к шкафу и отходили, по никто его не открывал. Что-то очень долго разгружали пароход. За временем я следить не мог, так как в новом моем помещении не было ни одной светлой точки. Моментами казалось, что я жду целую вечность. Когда меня оттуда извлекли, я был поражен тем, что прошло только около трех часов.

Потом уже мне рассказывали, что на пристани была полиция, проверяла паспорта приезжающих, и подвергла беглому осмотру пароход.

Наконец слышу, как кто-то подходит к моему шкафу и уверенной рукой открывает дверцу. Но не шевелюсь — может, посторонний человек. Раздается условный стук. Я отвечаю тем же. Смелым ударом выбивается одна, вторая доска. Где былая осторожность, с которой ввинчивались винты и прилаживались доски? Бояться теперь нечего, так как на пароходе нет никого постороннего.

Я выползаю из своего „гроба“, запыленный, запачканный. С трудом привыкаю к яркому солнечному свету.

— Ну что, товарищ, не разучились еще ходить? Может, помочь? — приветствовал меня симпатичный молодой парень из пароходных друзей.

Меня проводят в одну из служебных кают, выходящую окнами на воды Иртыша.

Итак, я почти свободен! Могу ехать, куда хочу, и кончилась жизнь в шкафу. Всей грудью вдыхал я свежий речной воздух, такой приятный после пыли подполья.

Но было еще рано праздновать победу. Предстояло выбраться из парохода, потом выехать из Тобольска и, наконец, попасть на железную дорогу, не возбуждая подозрения. Моя физиономия типичного южанина не могла не бросаться в глаза на этом далеком севере. Паспорт тоже был не из особенно подходящих для Тобольской губернии. Все это оказались препятствия, правда мелкие, но все же препятствия, которые надо одолеть.

Прежде всего, конечно, требовалось изменить свою физиономию. Это удалось сделать неплохо. Когда я приехал в условленную квартиру, один из очень близко знающих меня людей не узнал меня с первого раза.

Преобразившись и пообчистившись, я отправился в город. Прошел спокойно мимо стоявшего недалеко от пристани городового и не вызвал в нем никакого интереса к своей персоне. Шел я уверенно, так как город был знаком мне по плану.

В тот же день я выехал из Тобольска. Товарищи все сами приготовили: купили необходимые вещи, достали ямщика, организовали конспиративный отъезд из города. Без всяких препятствий я доехал до железнодорожной станции. Отсюда уже начиналась знакомая стихия. Имея хороший паспорт и деньги, нетрудно стать неуловимым для нашей полиции.

После четырнадцати месяцев тюремного заключения и трех месяцев ссылки я опять попал в Россию».

Но в России Богдан Кнунянц пробыл недолго — ровно столько, сколько потребовалось для того, чтобы пересечь ее с востока на запад, оказаться в Петербурге, а затем уехать за границу.

По вполне понятным причинам в своих воспоминаниях описывающих три месяца ссылки и побег, он ни намеком не сообщает о том, что вместе с ним, но только открыто ехала на пароходе его жена. Проговорись он, и полиция при желании могла бы найти тот пароход, на которое он бежал, и наказать виновных в укрывательстве беглеца.

План этого великолепного побега представляется теперь столь же рискованным, сколь и остроумным. На сколько можно судить по сохранившимся записям, из Обдорска в тот раз бежал он один, а остальные «советские» по договоренности с ним, играли роль статистов в этоь захватывающем спектакле. Но с равной вероятностьк можно предположить, что удачное стечение обстоятельств подвигло Богдана на почти внезапное решение совершить побег. Так или иначе, две группы обдорчан отправляются на пароходах по Оби. Одна, в которую входит Лиза, едет до Березова (Лиза поедет дальше — в Тобольск, Петербург, за границу), а другая спускается вниз по Оби, к ее устью, в гости к рыбопромышленникам. Местный пристав предупрежден. Эти поездки он не может ни запретить, ни разрешить. Единственное, что ему остается, это сообщить начальству, кто куда уехал, а там уж пусть распоряжаются как знают.

Для беглеца же было важнее всего, чтобы пристав не знал пути его следования.

И вот проводы у пристани отъезжающих в Березов. Разумеется, за Кнунянцем пристав должен был бы следить особо, ибо его жена покидала Обдорск. Самое время бежать и ему. И действительно, он бежит. Странно, не правда ли? Сам приходит к приставу по поводу выдачи заграничного паспорта жене, предупреждает о выезде и бежит тайком.

Почему Лиза решила уехать за границу? Почему именно теперь? «Неужели наш Обдорск вам надоел?» — насмешливо спрашивает полицейский. Может, ее отъезд в это наиболее удачное для побега время обусловлен чем-то другим. Капризом? Болезнью? Опрометчивостью первоначального решения разделить печальную судьбу мужа? Что должен думать о ее отъезде полицейский пристав?

Госпожа Голикова-Кнунянц уезжает вверх по течению Оби, ссыльный Кнунянц — вниз, к друзьям рыбопромышленникам. Или он уже уехал? Как, даже не проводив жену? Да вот только что ведь был в толпе провожающих. Что-то не видно. Скорее всего, прошел с вещами на пароход.

«Впрочем, куда денется? — думает пристав. — Если и он до Березова, то вместе поедем. Так сказать, в одной компании».

А вот и госпожа Кнунянц. Легка на помине. Одна. Комкает платочек в руках. Нервничает. Вглядывается в толпу на пристани.

— Неужели наш Обдорск вам надоел? — повторяет пристав свою шутку.

Лиза не отвечает. Шутка неуместна. Пристав глубоко вздыхает, мрачнеет, старается придать лицу глубокомысленное выражение.

«До Березова доехали без всяких приключений», — отмечает Богдан. Все ссыльные и пристав покинули пароход. А Лиза осталась. В этот бы момент и проявить приставу бдительность, шепнуть кому следует: «Давайте-ка, братцы, осмотрите пароход получше. Что-то неспокойно мне». А ведь не шепнул. Почему?

«Одно исключительно благоприятно сложившееся обстоятельство помогло тому, что не было произведено никакого обыска на пароходе», — пишет Богдан далее. С чем оно связано, это обстоятельство? С приставом, который приехал в Березов исправлять обязанности уволенного исправника? С Лизой? «Об этом обстоятельстве я, по некоторым соображениям, не могу говорить». Какого характера эти соображения — личного, политического, конспиративного?

«Главной нашей заботой, — проговаривается Богдан, — стало решение вопроса, ехать ли мне, — тут же исправляется он, — до самого Тобольска или высадиться где-нибудь на промежуточной станции». Последний вариант кажется более «благоразумным». Почему он ему не следует? Имеется ссылка на возможные трудности чисто организационного порядка. Конечно, он не один — с женой. Но ведь Лиза не из тех, кого можно назвать принцессой на горошине. Тем не менее Богдан решает ехать до самого Тобольска. Почему? Ведь «там неизбежен был обыск парохода». «По нашим предположениям», — как бы мимоходом замечает он. «По нашим» — это значит, они с Лизой советовались. Чтобы как-то оправдать более чем странное решение отказаться от «благоразумного» варианта ради гораздо более рискованного, чреватого возможностью «попасть в руки полиции», Богдан пишет такую вот удалую, прямо-таки гусарскую фразу: «Но разве можно в нашем положении предпринять что-нибудь без риску?»