Еще много было всякого. Но, быть может, самым выдающимся его деянием, из‑за последствий, к которым опо привело, был приказ, отданный Овидио в минуту тяжелейшей депрессии, вызванной, вероятно, мучительными угрызениями совести. Начиная с этого дня и вплоть до самой смерти, которую Альфонсо уже предчувствовал, шофер должен был ежедневно отвозить по букету цветов вдове Матиаса, а также на могилы брата, отца и племянника Альфонсито.

Овидио обещал выполнять это поручение и так и поступал дня два — три. Но потом, поняв, что дело пошло всерьез, он стал припрятывать деньги, а если по утрам, только проснувшись, хозяин спрашивал, выполняет ли он его приказ, отвечал всегда утвердительно. Через пять- шесть месяцев слуга собрал уже порядочную сумму, и однажды ночью, когда все спали и шум из подвала уже достиг наивысшей силы, Овидио прошел в комнату, где спала кухарка, сказал ей, что уходит, и предложил ей уйти вместе с ним, она, мол, ему подходит, а денег ему и на двоих с лишком хватит. Кухарка сказала, что ей уже ничего в жизни не надо и что ей надо выполнить один обет, но поблагодарила его, пожелала удачи. Овидио потихоньку открыл Бранденбургские ворота и совершенно бесшумно вышел на улицу через гараж, предварительно бросив ненавидящий взгляд на старый надраенный «ситроен». Через несколько недель кухарка получила открытку, в которой Овидио сообщал примерно следующее: жизнь прекрасна, но когда‑нибудь он вернется, ведь это все‑таки его родипа.

Коридор, образно говоря, был как бы мостом, перекинутым через бурную реку, один берег которой был границей, то есть Бранденбургскими воротами, а другой — про сторным вестибюлем. В нем стояла тьма, как в туннеле, и иной раз даже догадаться нельзя было, где выход. Оставив в стороне его ответвления, которые охватывали весь дом вокруг патио, можно сказать, что коридором в собственном смысле слова была та его часть, куда выходили главные покои. Не только отдавая дань обыденной жизни, считали эту часть коридора, в которую открывались двери этих комнат, основной, это мнение рождалось и под влиянием того, что здесь находилось нечто такое, чего не было в других его частях, хотя туда выходили комнаты прислуги, там громоздились всякие домашние приспособления и старый хлам. В главном отрезке виселн фамильные портреты, а также многозначительные картины, изображающие исторические события, в которых главную роль играли сомнительные предки. В общем, там была сосредоточена вся история — предполагаемая или действительная — моей знатной семьи.

Я хорошо помню, как в детстве отец или дед — а иногда и оба вместе — объясняли нам с братом разные исторические события, отраженные на картинах, причем форма изложения у них была совершенно различной: дед, казалось, верил своим рассказам и воспринимал их совершенно серьезно, а отец совсем по — другому преподносил нам эти предания, так что если доверять первому, то семья наша никогда не стала бы тем, чем была, без Испании, а если принять за истину точку зрения другого, то все выглядело иначе — страна была бы совсем иной, если бы ее не портили люди, подобные изображенным на картинах. По здравом размышлении понимаешь, что, видимо, в этом и заключается тайна истории: она должна быть в достаточной степени противоречива, чтобы любое ее изложение было правдивым и лживым одновременно, любые доводы — верными и неверными, ведь какой ужас, я думаю, охватил бы того, кто постиг бы абсолютную истину истории.

Однако я бы солгал, если бы не признался, что было время, когда мне нравилось бродить по коридору и останавливаться перед каким‑нибудь портретом, анализируя выражение лица. Так, мне казалось, что у одного лицо и взгляд сумасшедшего, у другого — мертвеца, у третьего — труса и так далее. Я разглядывал, изучал их, бранил или презирал со смелостью, которую черпал в знании совер шенных ими глупостей, их ничтожества, а главное, мне придавало духу то, что я знал их слабое место — несмотря на кирасы из раскрашенного картона, сюртуки и жестокие авантюры, они после себя на самом деле ничего не оставили.

В 1522 году отмечен в истории первый из этих призраков, который, перейдя на сторону восставших кастильцев, продавал их обманщикам — фламандцам, и это открылось. Но открылось так поздно и так неудачно, что предатель успел скрыться и найти убежище у своих друзей. Некоторое время спустя, после печальной битвы при Вильяла- ре[34] и казни мятежников, этому примерному слуге чужеземного короля возместили утраты, предложив пост рехи- дора Толедо — колыбели восстания, — где он должен был отличиться в чудовищном подавлении разбитого, обессиленного населения, что он и осуществил, хотя народ не желал признать, что его чаяния потерпели поражение, как не желал с почтением относиться к королю и его посланцам, среди которых был и наш предок. По свидетельству летописей, на знаменитом заседании кортесов, когда они проявили беспокойство в связи с жестокостью преследования подозрительных лиц и размерами, которые оно приняло, знаменитый основатель нашего рода высказался в том смысле, что надо бы повнимательнее изучить биографии и происхождение тех, кто поднял этот вопрос, так как никакие действия не могли быть чрезмерными, наоборот, они недостаточны, чтобы вырвать с корнем зло, приведшее католическую Испанию на грань катастрофы, поставив под угрозу единство страны и наложив запрет на королевскую власть, на которую господь бог в своей неизреченной милости благословил лучшего из государей.

Я бы не сказал, что это хорошее начало.

В течение XVI и XVII веков только однажды появляется ясное упоминание о нашей семье, в котором сообщается об американских похождениях алчного монаха, действительно носившего наше имя, что должно подтверждать принадлежность сего священнослужителя к нашему роду, поскольку генеалогические линии были порваны со времен рехидора — карателя «коммунерос».

Пропуская описание жизни и подвигов этого нового действующего лица, не могу не сказать, что, по — моему, во всем этом слишком много выдумки. Ни дедушка, ни впоследствии Альфонсо — ревностный почитатель семейных преданий — не могли мне убедительно объяснить, почему они считают достоянием семьи подвиги и подлости этих людей, у которых с нами — или у нас с ними — общего только и было что фамилия, к тому же одна из самых распространенных в Испапии.

Напротив, никак нельзя отрицать связь со странной и жестокой личностью, которая в первые десятилетия прошлого века выдвинулась благодаря своей способности всегда наилучшим образом применяться к любым обстоятельствам, не подвергаться никаким опасностям в столь бурные времена и, кроме того, непрестанно копить деньги, в результате чего сия особа стала обладать капиталом, ничуть не уступающим самым знаменитым состояниям старинной аристократии, что вместе с умением безоговорочно принимать сторону стоящих у кормила власти затем помогло ему устроиться самому и устроить ближайших родственников на самые прибыльные должности в государстве, армии и церкви. Этот славный человек, который обычно только и делал, что терся вокруг придворных, не успел вернуться, когда наполеоновское вторжение стало неизбежным, и снарядил целую армию, однако не для того, чтобы она присоединилась к патриотам, боровшимся с французами, ничего подобного, а для того, чтобы защищать его имения и от чужеземцев, и от испап- цев. Пока его земли оставались на спорной территории, он властвовал как царек, немилосердно отправляя правосудие, и на совести у него были настоящие массовые казни мужчин, женщин и детей в связи с тем, что среди его приспешников вспыхнуло партизанское восстание. Так кончились заигрывания сельских жителей с борьбой за независимость родины. Это могло бы плохо обернуться для него в будущем, если бы не кстати подвернувшийся ему августовским вечером 1810 года случай, который, несомненно, войдет в анналы героических деяний испанского народа. Судьбе было угодно, чтобы в тот день пределы его владений пересек разъезд французов, отощавших и изможденных, которые беспечно прилегли отдохнуть под оливами. Скоро эти бедняги заснули. Тогда мой милый предок приказал своим «солдатам» зарезать их; приказ был выполнен так, что французы и пикнуть не успели. Это был его единственный вклад в борьбу народа за независимость Испании, но этого хватило, чтобы, раздув