Та, что за рулем, казалась полоумной, она брала влево, вместо того чтобы держаться правой обочины, хотя никто не ехал навстречу, поднимала горы пыли, колеса на поворотах отчаянно скрежетали, а она опиралась себе локотком на окошко и спокойно жевала резинку, и никому не было до нее дела. Куда я попал, мамочка, подумал я, эти бабы меня расколошматят, а не то разрежут на куски и поделят между собой.

Они тараторили и поглядывали на меня и время от времени задавали мне вопросы, которых я не понимал, я отвечал наобум, что в голову придет; это их веселило, они закатывались смехом, и я был доволен, хотя начинал уже томиться от нетерпения. Куча девушек, и все иностранки, и такие славные, даже у той, что вела, плечики были аппетитные, а я зеваю. Чего ждешь, подстрекнул я себя, сдурел ты, что ли.

Но их было много, как сардин в банке.

Мы подъезжали к бензоколонке в Лохе, где я мог починить колесо, и надо было спешить, если я хотел чего‑нибудь добиться. Я быстро перебрался назад, в ту сторону машины, где была большая часть вещей, мотоцикл и колесо тоже там лежали, и подсел к девушке, которая наигрывала на гитаре довольно приятную песенку. Я стал ей подпевать, топыря губы и махая головой, а сам придвигался все ближе, пока безотчетно не положил ей руку на колени. Вблизи я разглядел, что под полураспахнутой блузкой на ней ничего нет и что у нее широкие золотистые ляжки, такие золотистые, что волосики на них блестели как золото, мягкие и нежные, наверно, они такие же между ногами, где кожа нежная и мягкая, теплая и в то же время прохладная… Она сильно стукнула меня по руке, не переставая бренчать на гитаре и напевать, остальные были в курсе дела, они продолжали болтать и смеяться, но все заметили, подобные вещи ни от кого не ускользают, они как электрический заряд, особенно для веселой компании американок, которым только и подавай развлечения. Итак, машина ехала со скоростью сто сорок километров в час, а у меня перед глазами плясали под распахнутой блузой женские груди, я не мог больше сдерживаться, трахнул по гитаре и набросился на ее обладательницу; единственное, что я услышал, был скрежет тормозов, и сразу же я чуть не задохнулся среди гитар, одежды и разъяренных женщин, они хотели линчевать меня, колотили меня и визжали. Удары были увесистые и сопровождались криками

«чау — чау», как вопят индейцы в их фильмах; даже та, что была за шофера, присоединилась к потасовке после того, как завела машину на обочину; оставалось только выкрутить руки двум или трем драчуньям. Они довели меня до белого каления, но я: спокойно, спокойно, какого черта, ничего не случилось, я не вампир, голосующий на дороге (хоть бы такой вампир нагрянул, эти бабы вполне того заслужили), отпустите меня, сеньориты. Ведь человек не из камня, попадешь в машину, где все полуголые, тебя подзуживают, а потом удивляются и протестуют, уважение, какое, к лешему, уважение, когда вы сами этого хотите.

В общем, они меня хотели высадить, а я ни в какую, показываю на колесо: вы меня довезете до первой бензо- колонки, esence, esence[23] и oil[24], так — перетак, колесо ни к черту, не бросите же вы меня в беде, не будьте злюками, девочки, знали бы вы, что теряете.

Я ни с места, а они строят из себя обиженных, а может, притворяются, я не я буду, если они не начнут сами липнуть, первый раз вижу американку, которая строит из себя недотрогу. Видя, что ни я, ни «Могучий» не вылезем, если они не позовут полицию, они собрались все в передней части машины, а я по — прежнему валялся среди шорт и бюстгальтеров и как сумасшедший орал «Полосы и звезды» — единственную понятную для них песню, я был не прочь снова за них взяться, но боялся, что тощая девица за рулем опять затормозит, и мы полетим ко всем чертям.

Может, будь я чуть почище и в купальном костюме, а не одетый, они оказали бы мне другой — прием, а так я распугал их, точно мух. Вот как эти люди понимают демократию, сущее дерьмо.

Они остановились у бензоколонки в Лохе, я спокойно выгрузил мотоцикл и колесо, помахал руками, словно отряхивал дорожную пыль, и, прежде чем они тронулись, чмокнул шофериху в щечку. Когда машина исчезла вдали, я помахал им вслед обрывком шланга. Знай наших!

IX

Когда на голодный желудок и без всякого аппетита, на удушающем солнцепеке возишься с колесом — мне пришлось купить новую покрышку, потому что в моей была здоровенная дыра, — тебе приходит в голову, что лучше послать все в задницу и поставить точку, сказать девушкам, чтоб они тебя забыли, и пустить пулю в лоб. Последовать примеру Фосфориго: два года назад он жил две недели на широкую ногу, как никто до него не жил и никто после жить не сможет, а потом пульнул в себя и капул в вечность как храбрец; чего мы не видали в этом паршивом мире, пусть только мне представится случай, клянусь, я не дрогну. Когда ты все в жизни испытал и все тебе безразлично, хочешь покончить все разом, так или иначе, и если к тебе является кто‑нибудь вроде Перико Каймана или дона Педро Марселя из хересских винных погребов, царство ему небесное, и говорит, что убьет себя, но сначала будет прожигать жизнь и в две недели растратит несколько миллионов, чтобы войти в историю, и спрашивает, не будешь ли ты так любезен составить ему компанию, — ты с милой душой соглашаешься, хоть тебе и ставят условие тоже убить себя, когда придет конец деньгам и красивой жизни, вину, женщинам, роскошпым отелям и сладкой еде, это единственный способ разом всем этим насладиться, а когда ничего не останется, жить уже не стоит, потому что ты все перепробовал. В ту же ночь выходишь, как они вышли из «Ла Паньолеты», кабачка на окраине Хереса, где танцуют фламенко, выходишь на рассвете, мертвецки пьяный, с сумасшедшим миллионером, который не хочет жить, потому что жена ему наставляет рога или еще почему‑либо, грузишь в машину гору ящиков с шампанским и коньяком и сажаешь туда пару девиц. Потом постепенно выкидываешь в окошко пустые бутылки, а танцовщиц на следующую ночь где‑нибудь бросаешь и заменяешь новенькими и снова загружаешь машину выпивкой. Именно так они и поступили, мне это рассказывала Чудесница, она тогда гуляла с Фосфорито, и только она одна получила от него письмо и очень его жалела; когда они приехали на побережье, то две недели держали в своей власти всю округу между Малагой pi Марбельей, Торремо- линосом, Куриуэлой, Фуэнхиролой, Калабуррас и Калаон- дой и па участке только в пятьдесят километров раскидали бог весть сколько миллионов, не считая тех, что потратили па пути в Мадрид; они мчались со скоростью сто сорок в час и на всех поворотах выскакивали на встречную полосу, они просадили в одну ночь четыреста тысяч песет, прямо не верится, захватили «Касабланку», сказали хозяину, они оставляют за собой заведение па всю почь, а кому это не нравится, может убираться, и все девицы остались, они видели тысячные билеты в бумажнике Фосфорите, он у них был за распорядителя, и когда ему казалось, что их обсчитывали, как в ту ночь в «Касабланке», тогда- то подавал голос Перико Кайман, царство ему небесное, и говорил Фосфорите: этот человек требует, чтоб ты уплатил, так плати же, черт побери, для чего тебе деньги, будь хоть раз щедрым за всю твою вшивую жизнь, дьявол. Все свое время они проводили в отелях и заведениях на побережье, закрывая их когда вздумается, потому как они за все платили, и когда захватывали заведение, там начиналось сумасшествие, ведь оплачены были жратва и всякий ущерб, все, включая женщин, и каждый пользовался, ясное дело. Никто не жил роскошней и не сорил так деньгами, как опи, никто столько не орал, они угощали потаскух и официантов и даже полицейских, никто не отказывался, а Фосфорите ходил обалделый, меня это не удивляет, ведь он был приговорен к смерти, и это были последние минуты его жизни, вот он и гулял как паша. Но когда подошло время, Перико Кайман стал отнекиваться: надо, мол, еще погулять, он написал письмо жене, пусть немедленно пришлет денег, а не то он ее оставит вдовой, а потом обманул каких‑то друзей своего отца и ограбил два — три бапка, началось всяческое жульничаиье, все разваливалось, потому что мерзавец Пернко не хотел выполнять обязательство, и тогда Фосфорито увидел, что расплачиваться придется ему: деньги все покрывают и где тонко, там и рвется, ои втолкнул труса в машину и пустил под откос в ущелье близ площадки для гольфа в Торремолиносе, а сам бросился в море, надрезал грудь под соском и проткнул себе сердце лезвием навахи.