Чего только люди не придумают, лишь бы не работать… Да, но что‑то надо делать, если хочешь выбиться из нищеты и почувствовать себя человеком. Разве сам я не перепробовал черт — те чего? Теперь я займусь мотогонками: либо приду первым, либо расшибусь. Не сравняться со мной ни Лопесу Антону, ни Хулио Гарсии, никому, когда я войду в хорошую форму и у меня будет приличная машина. Всех обгоню! Плохо, что и здесь препоны и осложнения, ставят палки в колеса, хоть подыхай. В Пердисес тренироваться запретили после стольких несчастных случаев, в Ретиро только что запретили езду — говорят, трек в плохом состоянии. А то мы не знали, что он в плохом состоянии, спохватились! Что же, значит, ты не имеешь права выиграть? Даже если хочешь разбиться — из‑за того, что ничто больше тебе не светит — пусть по крайней мере это удовольствие тебе оставят, так я думаю. Когда Фермин расколол себе череп в Лас — Росас, я ехал у Роберта вместо балласта; Фермин взял себе новичка, кажется, тот первый раз пробовал свои силы — и тоже убился. Уже давно Фермин и Роберт пререкались по поводу своих машин, ясно, каждый хотел доказать, что его — самая мощная, благороднее такого спора ничего нет, а к тому же нас ждала закуска и выпивка в ресторанчике Минго. Они ехали на «лубе-150» Фермина, а мы — на

«дукати-250», я тысячу раз готов побиться об заклад, что «дукати-250» — будь то «24–орас» или «делукс» — лучше другой машины. Не знаю, на каких мотоциклах ехали автоинспекторы, но, уж конечно, они их заранее приготовили, и бывает, автоинспекторы сами вступают в состязание с гонщиками. Как бы то ни было, мы обогнали наших соперников больше чем на двести метров в Лас- Росас, Роберт всегда берет меня в качестве балласта, потому что я увесистый; движение было оживленнее, чем в другие дни, хотя мы всегда выбираем три часа дня — как самое спокойное время — и под каким‑нибудь предлогом смываемся из мастерской; «лубе» гнала на 140, изрыгая пламя, громыхала по всей автостраде и мчалась во всю прыть, через шесть минут она бы нас догнала, и тут она поравнялась с автоинспекторами, их, видимо, оповестили заранее, но эти мерзавцы, проклятые новички, самоубийцы и преступники, вздумали устроить гонки с Фермином в тот момент, когда «лубе» их обгонял, и они дали полный ход. Фермин взял резко вправо, чтобы не налететь на заграждение, и в этот миг их подмял «додж- дарт», мотоцикл перевернулся, а Фермина и того, другого парня вышибло из мотоцикла, как пули из ружья, и со всего маху бросило об асфальт. Я все это видел и велел Роберту остановиться: остановись, Роберт, они расшиблись, и мы кинулись туда и ревели весь день, мы даже не могли толком проститься с ними, такая уйма там скопилась гражданских гвардейцев, грозивших нам двадцатью годами тюрьмы и даже готовых расстрелять нас на месте; я не принял это за шутку, но, по правде говоря, тогда мне все было безразлично. Так где же нам гонять, где тренироваться, если даже трек в Ретиро не годится? На состязаниях Федерации платят премию по песете за километр переезда до Мадрида, туда и обратно, иногда их удается обмануть, и тебе платят, как если бы ты взаправду приехал из Кабры, зеленая кредитка[21] немножко подсластит жизнь.

Не слезая с седла, посреди степи, на солнце, я съел арбуз, рядом с одним из тех бедолаг, что весь день жарятся на краю дороги, предлагая туристам желтые дыни. Он смотрел на меня как зачарованный, потому что я говорил на его языке и мы понимали друг друга, даже от чаевых отказался, хотя я предлагал ему целый дуро, хорошо хоть вообще что‑то взял; через изрядное расстояние я увидел двухэтажный автобус из города Лондона, весь измаранный ужасными надписями и рисунками, без сидений и полный девушек и парней в плавках, они пели и играли па гитарах, а один из них вел автобус. Водители многих других машин тоже ехали голяком, по крайней мере от шеи до пояса, в том числе многие испанцы, тут я сообразил, что напрасно строил из себя пижона, и остался в плавках, я хотел, как все, выставлять напоказ кожу и малость подзагореть. Ветерок, который своим быстрым бегом вызывал «Могучий», обдувал меня, и не так чувствовалось, как горит спина из‑за отчаянно палившего солнца.

Таким‑то образом я проехал всю эту область, более близкую мне, чем Ламанча, и более красивую.

И при въезде в селение, не помню точно — в какое, и даже не в самом селении, а у поворота на него гвардеец свистит и приказывает мне остановиться. Чего надо этому типу, говорю я себе под нос, разве я сделал какую- нибудь промашку? Подходит этаким франтом в новехонькой белой униформе, а сам золотушный, весь в прыщах, с черным галстуком, при ремнях и пистолете, а вокруг нас уже собирается народ, и я вижу, что люди хотят повеселиться.

Это ты тот беспутный, что недавно промчался на полной скорости в чем мать родила, вот я тебя и арестовал, и меня не разжалуют из‑за дурацких шуточек какого‑то подонка. Слезай и следуй за мной! Твое счастье, что остановился сам, было бы хуже, останови я тебя силой. В тот день ты от меня удрал, ублюдок, но сегодня, если вздумаешь бежать, я буду стрелять и прикончу тебя, хулиган.

Все это он выпалил одним духом, хотя он немного заикался, то ли от волнения, то ли от злости, один глаз угрожающе дергался, а я себе стою в плавках и не дергаюсь, потому что или он меня арестует, или пристрелит.

— Пошли — пошли, — он уже ухватил меня за локоть, я не знал, что делать, и смотрел на людей, прося помощи, — и машину свою тащи. Я тебе задам и твоему орудию преступления… Развращаешь людей и измываешься надо мной. Нет, я тебя узнал, и теперь ты получишь по заслугам. Пошли‑ка в участок. И не возражай, что тебе…

Да я и так молчал, вот влип, мамочки. Хорошо еще люди начали смеяться, некоторые свистели и за спиной остолопа крутили пальцем у виска. «Удирай, — сказал мне кто‑то, — пользуйся минутой, этот тип впутает тебя в скверную историю». Но я не знал, как лучше поступить, ведь эти сумасшедшие что хочешь могут выкинуть.

Гвардейцу кричали, что он ошибся, что виновный, этот бессовестный эксгибиционист, — совсем не тот, «тот был другой, Макарио, это не он, этого парня я хорошо знаю, он тут не раз проезжал…», но подлец не хотел меня отпускать: «В участок» — и стискивал мою руку, как будто хотел утащить меня вместе с мотоциклом, «Этот гражданин арестован, и тот, кто воспротивится действиям властей…», но тут появился другой полицейский, слава богу, это был явно капрал, он подозвал моего психа и стал говорить ему, что он ошибся, что я не преступник и так далее; воспользуйся я случаем и удери на «Могучем», прибавив газу, меня не оштрафовали бы на десять песет, а они меня все‑таки оштрафовали за то, что я ехал через селение в купальном костюме.

— А как же англичане, — закричал я, уплатив, — у них что, особые привилегии? Вы что, не видели их нагишом в автобусе, они должны были здесь проехать совсем недавно… А все другие, едут себе в машинах в чем мать родила, им можно, да? — Я приободрился, потому что люди мне сочувствовали. — Выходит, здесь спрашивают только с испанцев, да?..

Некоторые из зевак, возбудившись, начали кричать что‑то о Гибралтаре, и это так разозлило капрала, что он приказал мне одеться и ехать через селение в брюках и куртке, видана ли такая несправедливость. Но едва я миновал селение, как снова разделся до плавок — мне понравилось ехать всем напоказ, к тому же так было прохладнее, но главное — я это сделал как протест, нельзя же давать командовать собой.

Дорога становилась все труднее, на больших отрезках она была очень узкой и полной изгибов, а в некоторых местах совершенно разрушена, с выбоинами, в которые я нырял и вылетал оттуда как мячик, от чего страдал подвес рессоры и едва не трескались колеса.

Мне удалось развеселиться, напевая, крича и бешено мчась по склонам и извивам.

Но к часу дня я был снова измучен и умирал от голода и решил остановиться, только чтобы заправиться и выпить несколько рюмок коньяку, а если это меня не подбодрит и я свалюсь замертво в кювет, то история кончится раньше, вот и все.