Уже сидя в машине, Длинноногий спросил, куда я еду, не хочу ли прокатиться с ними.
— Нет, я на мотоцикле, — сказал я, вздернув плечи и смеясь; я то надевал, то снимал солнечные очки. — Не стану же я возвращаться в Мадрид, раз всего несколько часов как оттуда.
— Куда ты поедешь, куда, — ласково напевала Чудесница, желая при прощании загладить нашу размолвку.
— За девочками наверняка. — Длинноногий включил зажигание и нажал на стартер — на мой взгляд, слишком резко: машина еще не разогрелась.
Под шум мотора, когда они уже тронулись, я имел слабинку сказать, что да, «в Торремолиносе у меня под ружка» и, перейдя на крик: «Шведка, я с ней познакомился в Мадриде, она зовет меня, ха — ха, жить без меня не может».
Они тоже отъехали с хохотом, махая руками из окошечек своего «404», но я остался грустный и неприкаянный. С горя выпил еще рюмку коньяку, все пропало, время больше часа ночи, а мне еще ехать и ехать.
Я попросил газету, и мне дали «АБЦ», старую, но для меня это все едино. Я сунул ее за пазуху, под рубашку, и оставил теплую компанию зевак, уснувших перед телевизором. Взгромоздился снова на свой драндулет, бедный «Могученький», он‑то чем виноват, и пустился в путь — в сторону, противоположную той, куда уехали Длинноногий и добряк Рафа.
Сколько‑то километров я проехал, ничего не замечая. Движение на дороге стало совсем редким. На небе высыпали звезды, и, хотя луны не было, мягкий свет высокого неба озарял бледным призрачным сиянием широкие просторы Ламанчи. Мчась на своем «дукати» — глубокой ночью, со скоростью пятьдесят пять или шестьдесят километров в час, как диковинный, слабый, жужжащий москит, — я вдруг почувствовал, что потерялся, затерялся в ночи на бесконечном прямом шоссе, что мне никогда не выбраться ни из мрака, ни из этой прямой, я обречен ехать как потерянный и ничего не понимать, абсолютно ничего, и это чувство было ужасно мучительным и болезненным, и я знал: дело тут не в коньяке.
Так же я чувствовал себя в тот день, когда встретился в Мадриде с нашей старой компанией, прошлой зимой. Они приехали из Франции и заявились ко мне в мастерскую: мол, у их «ситроена» буксуют колеса, он ползет на животе или дьявол разберет что, какое‑то словечко из тех, что они там нахватались, но я отлично понял, они пришли только затем, чтоб я увидел, какие они стали важные, чтобы пустить мне пыль в глаза. Доктор был самый воинственный, мы всегда с ним были на ножах, он только и трепался что про своих девиц и про свою chambre[19], про то, как он приводит девиц к себе в chambre, только и слышалось «chambre» да «chambre» и невесть сколько тысяч франков, словно имеет дело с болваном. Остальные не вели себя по — идиотски, особенно Припарка, он был такой же молчаливый и приветливый как всегда, да и Гримаса и Пако Фельдшер. Всю ночь они возили меня из одного места в другое, точно взялись показать мне Мадрид, особенно Мадрид la nuit, то бишь ночной, и каждый раз, как мы карабкались вверх по гравию и Доктор жал на газ изо всех сил, он приговаривал: «Смотри, как она поднимается по склону, как идет вверх, как встает на дыбы… Такие пожирают дороги, глотают шоссе. Да, акула, настоящая акула[20]…» Ученый даже хотел напоить меня допьяна. «Ну‑ка, я покажу тебе, что там пьют французы» — и попросил ведерко из пластика в том баре на площади Кеведо, опрокинул туда десять или двадцать бутылок «Агила», а потом откупорил литр «Терри» и все смешал. Образовалась густая охряная жидкость, темная, с желтой пеной. Он все взболтал и разлил в пять громадных кружек. «Ты перепутал, — сказал ему Пако, — это пьют не французы, а американцы»; думаю, он сказал так, чтобы ему досадить, потому как тоже начал раздражаться, Припарка, смеясь, кивнул, и, покамест он постукивал каблуками в такт мелодии, которую Гримаса отбивал ладонями на столе, а Фельдшера выворачивало наизнанку после второй кружки, я все терпел и терпел пакости Доктора — и так несколько часов подряд — и наконец показал ему. Я был в бешенстве, особенно из‑за остальных, и припомнил ему, как всего лишь несколько лет назад он ходил по городу, поднимался в квартиры, звонил у дверей и, когда отворяла служанка, выдавал себя за врача и начинал ее щупать, нахально лез под юбку и все такое, «теперь разденьтесь, это профилактический медицинский осмотр, началась, видимо, эпидемия…», пока не вмешалась полиция, и им всем пришлось уехать, срам, да и только, я по крайней мере таким порокам не подвержен, и нечего мне заливать про chambres, американские напитки и прочее дерьмо. Но он меня не слышал, потому что свалился под стол, да к тому же я торопился.
Но «акула» задела меня за живое, а также их одежда и как они сорили деньгами. В ту ночь я тоже пал духом и задумался. Я знаю, многие только шишек себе набили и вернулись нагишом, в отчаянии от неудачи и говорили, там надо быть тише воды ниже травы, но это не только меня не радует, но расстраивает еще больше — я все меньше понимаю, как жить, и не вижу, что же мне делать.
По крайней мере теперь у меня хорошая работа, разве нет? И вот в задумчивости тащусь я по этой дороге невесть куда и зачем, нет у меня шанса заполучить даже паршивый «сеат-600», никогда не достанется мне немка, никогда ничего.
V
Внезапно меня охватила ужасная усталость, все тело ломило, и болела голова. Не зпаю, от коньяка ли это, думаю, что нет, скорей измочаленность от целого дпя езды, но вряд ли: ведь если в моем возрасте нельзя себе ничего позволить, то когда же можно? Как бы то ни было, я совсем ослаб и в первом же удобном месте слез с мотоцикла и уселся на землю, а вскоре повалился навзничь.
В поле было прохладно, слышалась песня кузнечиков и цикад, они не умолкают даже в эти часы, и время от времени звезда вспыхивала на небе и скользила вверх и вниз, а потом исчезала. Была почти полная тишина, я слышал собственное дыхание, а если переворачивался ничком — то нечто вроде биения сердца о землю, глубокие, твердые, звучные удары, разносившиеся далеко окрест.
Рядом, по шоссе, изредка проезжали машины с яркими фарами, с веселым гудением моторов и свистом шин, отрывающихся от асфальта на скорости сто двадцать километров в час. В сиянии созвездий вдали можно было различить тень чего‑то похожего на оливковую рощу, и то было знаком, что мои родные края уже близко, хотя в тот момент я предпочел бы увидеть бескрайний виноградник с лозами и крупными гроздьями свежих, сочпых ягод.
Меня клонило ко сну, и я начал мерзнуть, хотя на груди у меня была развернутая «АБЦ». Ох, сказал я себе, какого черта ты тут делаешь, куда едешь, чего ищешь. Я чувствовал себя таким одиноким и так плохо понимал, что со мной происходит, что едва не расплакался, клянусь.
Бар «Копсуладо» в это время наверняка уже закрывают, и я вспомнил девчонок: там всегда можно подцепить какую‑нибудь, получше или похуже. Они подходят к тебе и липнут сами, и это не профессионалки, нет, порядочные Девушки, ха — ха, из хороших семей, а сами вешаются на Шею. Однажды меня приняли за Джонни Фигуру; я был в своих очках, волосы мне подстригли в салоне «Адам и Ева», лак еще держался, и они хорошо пахли, и вот на встречу выбегают девицы, оглушают меня криками и визгом, а я — ну, пользуйся, парень, пользуйся — незаметно щупаю то одну, то другую, а они у меня просят автографы и даже хотят, чтобы я спел, а я: «Спокойно, девушки, это дорого стоит»; танцуем и распиваем «куба — либре», и я уже заарканил брюнеточку, коротышку, но грудь что надо и сама с огоньком, как вдруг появляется настройщик Джонни и начинает петь; мамочка моя, куда мне деваться, но лица не теряю и начинаю хохотать, но тут приходит хозяйка, коротышка, а такая злющая, и дает мне по физиономии, и к тому же мне пришлось заплатить за два джина и чуть ли не заказать им еще.
Теперь я мог бы быть там, там, где шикарные бабы, а не здесь, где ни фига нет. Разыгралось воображение, вот что. Ладно, завтра же закадрю шведку, клянусь своей матерью. Не падай духом, даже здесь слышно, как онн вздыхают. Если ты не приедешь, они умрут от ожидания. Точно! Я также вспоминаю бар «Жужуй — Камагуэй», перед закрытием там и начинается самое интересное: чучело выскакивает из ящика, выигрывает тот, кто первый его прострелит, платит за все компания, бах — бах, от одной мысли чуть не лопаешься. Но туда теперь уже не находишь, там полно бродяг и проходимцев.
