И довольно быстро вернулся с цельным мешком всякой всячины… Клешня, наверное, знал, куда мы направляемся, потому что не спросил его ни слова, когда мы двинулись в сторону мостков через реку. По дороге Окурок мне сказал, что идем мы к одному его родственнику — винокуру, который гонит водку из фруктового жмыха, что получает от хозяев Кастело, и что мы порезвимся от души в его погребке, у очага — чего — чего, а уж водки можно будет пить сколько влезет. Я еще поворчал, что очень это далеко и что мы дойдем мокрые как цуцики, но что верно, то верно: день был как раз такой, чтобы залезть в какую- нибудь щель, хотя бы и пришлось для этого подвигать ногами; а еще ясно было видно, что эти друзья, неизвестно почему, хотят убраться из города куда угодно, ну хоть в одно из мест, где мы обычно устраивали наши гулянки, лишь бы только не увидел их кто знакомый.

Когда переходили Барбанью, нам пришлось смотреть в оба: вода поднялась и мостки едва — едва не заливало, а до моста Пеламиос идти было далеко. Затем мы решили срезать угол и двинуть через Собачий водопад, вверх по берегу. У меня так болели ноги, что я в конце концов решился снять эти распроклятые башмаки. Парни бежали рысцой впереди меня, набросив на голову покрывала, не давая мне передышки. Время от времени я слышал, как они охали, или хохотали, или матерились — это они налетали на камни на дороге.

Пока мы поднимались по берегу, ветер и потоки воды хлестали нас все крепче и яростней, налетая порывами с северо — востока; косой дождь прохватывал все тело, бил по лицу так, что больно было, и затекал под одежду, пока наконец не пробрал меня до костей. Земля на полях по сторонам дороги превратилась в жидкую грязь, борозды были все в воде, и когда мы брали напрямки, чтобы сократить путь, то утопали в этой грязи по колено.

Так мы и дошли до холма, где начиналось большое имение Кастело, и остановились передохнуть у ограды в кипарисовой рощице, которая черт меня побери если от чего‑нибудь нас прикрыла. Мы так вымокли, что не было никакой возможности свернуть цигарку. Книжки папиросной бумаги у нас размокли в кашу, клей растекся, и даже в кисетах с табаком была вода. Меня начал уже бить озноб — и не знаю от чего; то ли от боли, то ли от голода, то ли от простуды; а содранные водяные пузыри резали ноги так, будто я ходил но битому стеклу.

— Ну, и что теперь? — спросил Шанчик — Клешня, с угрюмым видом встряхивая свою овчину.

— Родственничка‑то мы не предупредили, — сказал Окурок. — Но все едино. Пошли со мной.

Еще несколько шагов — и мы добрели до ворот.

— Переждите пока под тем навесом, а я с ним переговорю.

Мы вошли, крадучись за какими‑то возами, чтобы нас не увидели из господского дома. Дом стоял по другую сторону двора, огромного, как базарная площадь, а рядом громоздились навесы, доверху набитые инструментом для полевых работ. По всему было видно, что здесь живут в достатке. На перилах лестниц и галерей, выходивших во двор, сплошным желтым одеялом висели густо нанизанные связки кукурузных початков, блестевшие от дождя.

Через пару минут Окурок снова появился в дверях, махнул рукой, и мы пошли. За дверью нас уже ожидал родственничек — по виду чистый бездельник и прохвост, и рожа наглая — сил нет. От огня, что горел тут же, он был весь багровый, а глаза веселые и хмельные. Только он заговорил, я сразу же скумекал, что это мой знакомый по прозвищу Сорока, которого я видел не так давно. Он был не из нашего города, но мы вместе гуляли на Святого Иакова в Калдасе и Санта — Ане три не то четыре года тому назад.

Что‑что, а погулять он умел. Оно и понятно: у них в области Густей, в горах, парни все такие. Шляются по игрищам и посиделкам почти всю зиму, а летом и сам бог велел: что ни день, то праздник. Правда, этот пришел в город совсем мальчишкой — обучиться ремеслу, уж не знаю какому; но все, чему он выучился, — это плутовать да шаромыжничать, точь — в-точь как наша аурийская шпана. Из деревенских‑то, когда они пооботрутся, выходят прощелыги еще почище нашего… Когда он все это мне напомнил, то я вспомнил и другое: что видел его как‑то в городе Туй, где я служил королю и отечеству. Он там ходил с точильным кругом на плече и колодой карт в кармане, да не один, а с толпой торговцев, холостильщиков, мошенников, бродяг и воров — все из Моуры и Других тамошних мест, и все ребята хоть куда. Смышленые — палец в рот не клади, это уж точно, и работу меняют по обстоятельствам. А в Туй они слетались как воронья стая:

облапошивать португальцев, которые па престольные праздники приходят туда толпами… А еще он мне сказал, что теперь, когда перевалило за двадцать пять, пришла и ему пора перебеситься и взяться за ум, тем более что родитель его прихворнул и, хочешь не хочешь, надо осваивать перегонный куб, а это — серьезное занятие…

Внизу, в винном погребке, любому бы стало ясно: в этом доме всего вдоволь. Было тут и выпить, и закусить: с потолка свисали колбасы, окорока и целые свиные туши, — не знаю, чего это Окурку взбрело в голову тащить жратву с собой, разве для приличия… А вдоль стен стояли огромные бочки, едва не касавшиеся потолочных брусьев.

Тут Сорока, не тратя времени, начал подносить нам в белых глиняных чашках — из таких у нас обычно пьют молодое вино — свою свежевыгнанную водку — да какую! Просто как дар небесный было ощущать, как она переливается тебе в глотку, почти незаметно… ну, сироп, сладенький и тепленький сиропчик, да и только!

Клешня с того самого момента, как мы пришли, молчал и в разговоры не лез, все о чем‑то думал. Даже спасибо не сказал винокуру и не похвалил то, что пил, а знай себе опрокидывал да протягивал, не говоря ни слова, пустую чашку хозяину, словно за все вперед заплачено и ему здесь прямо‑таки обязаны наливать — мне уж тошно было от этой его манеры. С самого утра на него это находило: молчит угрюмо, лицо злое, и не подступишься к нему спросить, что происходит. Нрава он всегда был дикого, но уж когда мы гуляли, тут он и веселился, и бузил, и озорничал вовсю, а если и рассердится, то ненадолго. А вот сегодня…

После третьей чашки, что он опрокинул, как бы даже не заметив, лицо у него побагровело и глаза засверкали — а они у него были голубые, открытые и чистые, как у ребенка, хотя и слегка притененные веками, которые он всегда щурил, будто не очень хорошо видит, и бровями, темными и густыми… И вдруг он как проспулся: поворачивается ко мне и говорит, словно продолжает какой‑то начатый разговор:

— …Так вот, я тебе еще раз говорю, что это такая женщина, что боже ты мой… Прямо из головы у меня не выходит, мать — перемать!.. А ты, Хряк, что скажешь?

Пока он говорил, Окурок, который все ходил и как будто что‑то вынюхивал, вдруг остановился и сказал, обра щаясь к винокуру, но похоже, чтобы увести разговор в другую сторону:

— И что, никто сюда не влезет? Как бы тебя потом не оговорили…

— Можете располагаться здесь с удобствами, и не о чем беспокоиться. Сейчас нет никого, кто распоряжается в имении, и дом наш на всю ночь… Господа в городе: у хозяйки мать очень больна, говорят даже, что не выживет. А дон Марсиаль уехал верхами очень рано куда‑то в Пинь- ор, собирать арендную плату…

— Кто это — дон Марсиаль?

— Палка — в-колесах, то есть местный управляющий. Нравом злей, чем сам дьявол, который его и породил!

— А другие люди в имении?

— В такую‑то погоду, да еще когда нет Палки — в-колесах, они все у огонька: пьют да набивают зоб, раз уж так повелось, что здесь никто этого не считает. Дом‑то ведь — полная чаша!.. Но что правда, то правда: сюда, в погребок, им входить запрещено. Они тебе такое устроят! Отец мне рассказывал, чтобы и меня предостеречь, что как‑то в рождественскую ночь, когда господа уехали в город провести праздник со своей родней, дворня тут тоже отпраздновала Рождество — так, что хоть святых выноси… Сначала нажрались как свиньи — уж больше не лезло — и налакались до посинения. А тогда в них ровно бес вселился: обрядились с головы до ног в господскую одёжу, напялили эти сюртуки да фраки и пошли плясать в Зеркальном зале, а Слюнявого и Лысую Швабру — ну, это самые старые слуги в доме — посадили на возвышении, чтобы они изображали господ, хотя старик со старухой уже упились так, что были как деревянные истуканы, которых носят на карнавале, и, говорят, на другой день ничегошеньки не помнили. Когда наутро приехали господа, то увидели, что по дому как погром прошел, и многие еще валялись и отсыпались там, где их развезло, — даже в господских постелях и кроватках их детей, и это- то, кажется, больше всего хозяев и заело… И хотя они у нас добрые что твои ангелы, но в тот раз выкинули всех к чертовой матери, кроме стариков. Из молодых слуг никто не остался, хотя и прощения просили, и старались удержаться как могли… И болтают даже, что две девчонки из Райро, которые ходили сюда подрабатывать шитьем, после этого забрюхатели, хотя люди — они могут и зря языком молоть… Но так или иначе, а с тех самых пор никто не смеет входить в погреб без разрешения, особливо когДа винокур на месте, потому что, как видно, когда все шло как бог на душу положит, то все так и бегали сюда — якобы попробовать, доспела ли водка, — а присасывались так, что…