Она, конечно, не знала, что и эти ее слова тревожили в меньшом бродяжью струнку: как же ему не проведать славную дедову реку?

В раздольную летнюю пору у нас на шахтерском поселке погожими вечерами всегда звучали песни. Я с детства удивлялся песенной памяти земляков и той волшебной силе, что потаенно живет в людях и, вдруг пробуждаясь, выражается в песне. Быть может, по родовому дедовскому наследству мне особенно нравилась песня о Волге-реке, о Разине Степане и его удалых молодцах. Только прислушаться, прищурить ресницы — и вот она уже плещет, Волга, у моего крыльца, и плывут по ней расписные, расчудесные челны с полными ветра белогрудыми парусами. Как-то неприметно, неуловимо и эта кипучая стремнина реки, и седой утес над вспененными бурунами, и яркие пряничные челны, — все становилось живой и острой реальностью в слове песни, широкой и властной, летящей в синий вечерний простор.

Река моего детства — Сиверский Донец, пожалуй, пришлась бы Волге дальней и бедной родственницей. В наших местах, на выступе Донецкого кряжа, она даже не судоходна: мели, перекаты, затонувшие корчи. Но на песчаном откосе, на извороте русла, как память давних забытых событий, чернели шпангоуты двух баржей, и я с интересом осматривал их, ощупывал руками: когда и откуда они сюда приплыли и почему были здесь брошены? Накрепко засосанные песком, оплетенные сухими водорослями, принесенными в половодье, они пахли ракушками и смолой — грустным запахом давней своей дороги.

В третьем классе школы меня подстерегла география. Подстерегла и ошарашила открытием: оказалось, что черные извилистые ниточки на скучной, рыже-зеленой карте расширялись, и оживали, и становились дорогами речек и рек, устремленных к морю. И наша река — Донец — тоже, как рассказывала учительница, текла к морю. И, если вдуматься, даже каждый весенний ручеек, прыгающий с камня на камень, тоже торопился тем же маршрутом. А старые баржи, ребра которых торчали из песка, быть может, когда-то приплыли с моря и словно бы заблудились в нашем краю, среди звонких быстрин и тихих плесов.

Море звало нас, мальчишек с шахтерского поселка, и словом песни, и далью дорог. Мы еще не знали, что есть такое слово — романтика, но оно, конечно, появилось намного позже, чем сама эта страсть. И мы с приятелем не только строили планы странствий, но перешли к делам: раздобыли старую-престарую, заброшенную лодку и, не мешкая, тронулись в путь.

Берег, до черточки знакомый, а в минуту прощания неожиданно дорогой, вскоре остался позади, и вечерняя река, то совсем недвижная, то вся в узлах и сплетениях струй, то затененная вербами, с ленивой волной цвета растворенной синьки, то широко распахнутая в закат и похожая на густое пламя, открывалась торжественно, как тайна.

Но надо же было случиться, чтобы где-то в двадцати милях от родного причала (счет мы вели, конечно, морской) ветхая наша лодия с треском напоролась на корчу и тут же, хрипя и вздыхая, медленно отправилась в Лету.

Непоправимое случилось ясным и тихим утром вблизи какой-то деревушки, в зеленой и непролазной гуще тины, в путанице водорослей и лозы, и, пока мы выбирались на берег, на откосе собралась порядочная толпа: бородатые дядьки, хлопотливые тетушки, горластые малыши. Все они показывали на нас пальцами и хохотали. Слово «романтика» им тоже, конечно, еще не было известно.

Долговязый и хмурый дяденька потребовал у нас проездные документы, как будто он был ревизором на этой «водной артерии». Мы не стали хитрить или завязывать переговоры: просто мы показали хороший бег. Правда, мне еще долго припоминались шум и смех, хлесткие шутки и удивленные возгласы туземцев. Очень довольный благополучным исходом встречи, мой приятель повторял тоном вызова:

— Вы хотели посмотреть наши документы? Посмотрите сначала на наши пятки! А как они, наверное, сверкали… Красота!

Грустно было убедиться в ненадежности этого водного пути. Впрочем, в нашем районе, по самому берегу реки, почти соприкасаясь с нею, от Пролетарска на Переездную пролегает и другая дорога — железная, и мне, мальчонкой, было интересно смотреть, как мчались по кромке берега два поезда наперегонки: настоящий и отраженный.

В окнах пассажирских вагонов мелькали цветные платки женщин, кепки и шапки мужчин, лица ребят и девочек. Эти ребята ехали куда-то с родными: им было можно ехать. А я стоял на откосе насыпи и смотрел вслед красной точке над буфером последнего вагона, и слушал, как протяжно гудели и медленно смолкали рельсы.

Аккуратно подстриженный мальчик из пассажиров как-то на перроне станции мне сказал:

— Мы с папой едем к морю… Интересно, правда?

Я не спрашивал его, но он похвастался, потому что, наверное, знал, — любой мальчишка позавидовал бы ему. Чтобы он не особенно зазнавался, я ответил:

— А может, и я поеду к морю?

Он взглянул на мои босые запыленные нога.

— Врешь.

— А если не вру?

— Вижу, что врешь. У тебя и на башмаки нету денег, не то что на билет.

Тут я шепнул ему на ухо, что за одно словечко «врешь» могу и отдубасить. Он кинулся к вагону и потом, выглядывая из окошка, показывал мне язык.

Почему-то мне стало обидно. Конечно, не потому, что он показывал язык. И не потому, что хвастался, — едет, и пускай себе едет. Но чувство обиды не проходило: какой-то похвалюшка, трусишка — и счастье — он ехал к морю.

Этот аккуратный мальчик, впрочем, не знал, что можно ехать к морю, да и в любой край света, не только на отведенном месте в вагоне, и не обязательно с папой и мамой. Можно ехать и одному, а лучше — вдвоем с приятелем, и что в любом поезде, кроме нижних, средних и верхних полок, есть множество и других, вполне удобных мест: на тендере паровоза, на «гармошке», что меж вагонами, на крыше, на буферах, на мощных станинах у самых колес, на свободных тормозных площадках, на кругляке, проходящем вдоль нижней кромки пассажирского вагона, — при нужде и некотором спортивном навыке место всегда найдется.

Почему-то я вспомнил того аккуратного мальчика теплой летней ночью, когда, сойдя с тормозной площадки товарняка на станции Мариуполь, впервые увидел море. Вернее, впервые услышал его. Плавный, замедленный, осторожный плеск рождался где-то близко, за темной, отчетливой чертой, отделявшей берег от огромного провала, полного звезд. Я не заметил ни волны, ни черты горизонта, ни черной тени баркаса на отмели, — меня поразило это чудо отраженных звезд.

Был полный и ясный, бездыханный штиль, — недвижное, редкостное затишье. Молчал за черным взгорьем город, молчал и порт, осыпанный зыбкими светляками огней, и железнодорожная станция, приняв эшелон порожняка, уснула, а здесь, за краем земли, за светлыми всплесками на песке, близко, так что рукой подать, искрились, плыли, кружились звезды.

Мой друг и попутчик, расторопный, компанейский, шахтерского рода паренек, с редким именем — Клавдий, прошептал изумленно:

— Батюшки мои!.. Небо-то как низко опустилось!..

Мы оба не заметили, как сошли с железнодорожной насыпи и ступили на мокрый песок. Прямо у моих ног в парной молочной пене ровно мерцала крупная, величиной с яблоко, звезда. Я наклонился, нащупал ее, холодноватую, округлую, с острыми краями, высвободил из песка и тут же уронил… Это была ракушка.

Но настоящие звезды — яркие и мглистые, переливчатые и живые — плыли, беззвучно трепыхаясь вокруг нас, и были отчетливо видны их раскаленные корни-волокна, погруженные в дымчатую глубину.

Такой была наша первая встреча с морем, будто в сказке детства или во сне, и жизнь нам казалась веселой и щедрой, какой она кажется, наверное, всем, кто пережил удивление открытия или находки. Нам эту радость и не нужно было объяснять, — еще бы, мы нашли море!

А ранним утром, когда отшумел пассажирский поезд, а мы, без труда разыскав «клиентов», отнесли их чемоданы по названным адресам и заработали какие-то медяки, — наш быт сразу образовался. Да и можно ли было бы устроиться где-нибудь лучше, чем на этом славном берегу, на теплом золотом песке, под сенью старого, вытащенного на отмель баркаса?