— Афанас…

Ил засасывает мои ноги. Липкий холод ползет по коленям, по спине… Но, пересиливая зябкую дрожь, я говорю рассудительно, по-отцовски поводя плечами:

— Мы что… люди бедные. Никому обиды от нас.

— А я вот и не боюсь его… и не боюсь! — говорит Федя и прыгает на другой берег ручья.

Я знаю, Федя не боится. Он смелый. И хотя ему тоже только недавно исполнилось семь, он сильнее меня и в борьбе, и в беге. Он любит подчеркивать это преимущество, и я не сержусь. Что правда, то правда.

— Мне это пустяки, — подумаешь, Афанас! — смеется он, отходя на траву.

Но из осоки раздается резкий, кашляющий хохот. Потрясенные, мы застываем. Кто-то надрывается в осоке от исступленного смеха. Федино лицо становится теперь совершенно белым, белее мела, — таким белым, что даже в темноте я вижу каждую его черточку и морщинку. Я вглядываюсь в траву и над легкой, неуловимой рябью замечаю два зеленых стеклянных зрачка.

— Да это ж лягушки, Федя…

Он вздыхает порывисто:

— Вот черти… Как завели!

Мы вытираем ноги о траву и бежим вверх по едва заметной тропинке. На поляне Федя замедляет шаг.

— Слышь, Васек, — говорит он тихо и словно кому-то наперекор, — я ничего не боюсь. Ничего! У нас — все смелые. Дед мой, так тот, не смотри, что старый, пять турков на войне убил.

— Ого! — удивляюсь я.

— А ты думал…

Перед нами вырастает громадный силуэт мертвого береста. Ветви его, кривые, и длинные, подняты к небу, как руки… Что-то горькое, человеческое чудится в этих онемелых ветвях.

— Третьего дня, — продолжает Федя, понижая голос, — сильная гроза заходила. А батя говорит: «Сбегай в лесок, хворосту принеси». Иду я в лесок… Как пальнет молния!.. Смотрю…

Он останавливается, вздрогнув, и долго вглядывается в кусты. Я останавливаюсь тоже. Беспокойно пошевеливается листва.

— Смотрю — стоит человек. С головы до ног белый. И без глаз.

В тишине я слышу робкую дрожь ветвей.

— Без глаз?

— Ну да!..

Берест вызванивает высокой, тоскливой струной.

— Так я не испугался, — шепчет Федя. — Подошел… «Чей ты, дядя?» — «А я, — говорит, — сынок, заблудился. Нищий я», — говорит. Я его и вывел на дорожку… И не страшно… А что?

Я тихо завидую Феде. Почему я не такой? Мне нечего сказать…

Я смотрю на небо и вижу холодные ледяшки Медведицы. И меня пугает лесная тишина. И сразу из самой сердечной глубины по телу моему растекается холод.

Но я все же начинаю говорить. Сам еще не зная о чем, я начинаю говорить, чтобы согреться от выдумки.

— Со мной и не то бывало, — говорю я. — Вот на Ивана Купала я в лесу бродил…

— Ну? — удивленно перебивает Федя.

— Не верь!.. Иду я меж кустов, а навстречу с горки — рыжий лохматый зверюга.

Под моей ногой жестко шуршит прошлогодний лист. Темная ветвь склоняется над тропинкой. Снова на тончайшей спирали звука спускается комар. И мне становится страшно. Близко, совсем рядом, притаился лохматый выдуманный зверь.

— Ну, а ты что ж? — спрашивает Федя, и голос его начинает дрожать. Он идет теперь рядом со мной и часто оглядывается по сторонам.

— Что?.. — Я и сам не знаю, что дальше. — А я беру камень и к-а-а-к…

Федя хватает меня за руку и заглядывает в лицо. Его зрачки теплятся огоньками. Он испуган не меньше меня. Его рука судорожно сжимает мою руку.

— Как трахну! — говорю я облегченно и смеюсь.

— А зверь?..

— Да то и не зверь был… куст. Он только прикинулся зверем.

— Он же мог приколдовать, — замечает Федя с опаской.

— Ну, я, чай, открестился.

И Федя тоже смеется.

— Ты парень жох, — говорит он с уважением, — смеляк!

В смутном говоре леса я различаю ласковые голоса. Шелковисто шуршит верба. Плавно переливается ясень. Теплая ночная синева тихо плывет над поляной.

— А мы с батькой волка гоняли. Здоровенный волк! Так уж он меня напугался… куда-а!..

И, размахивая руками, долго рассказывает мне Федя про эту отчаянную охоту. Я запоминаю, что волк был черного цвета, что бежал он сначала по сугробам, а потом спрятался в ячмене, но… чего на свете не бывает!

Нам теперь легко идти. Берест остался позади. Нам уже не страшен лес и сырые провалы оврагов.

Так мы доходим до старого кладбища.

За кустами боярышника стеклянно позванивает перепел. Багровый месяц медленно выкатывается из-за бугра. Маленькие забытые курганчики, густо поросшие полынью и лопухом, открываются за кустами.

Сколько темных рассказов я слышал об этих местах зимними вечерами на шахтерском поселке! Невеселое, гиблое место. Парни пугают им девок. Няньки стращают балованных ребят. «Спи, — говорят, — спи, не то оттащу в боярышник…» Листья тихонько вздрагивают. Ветер спал, но по ветвям осторожно крадется озноб… А наша дорога так далека… И перепел за кустами кричит все насмешливей и злее.

— Федюк, слышишь, Федюк, — говорю я, напрягая мускулы, чтобы удержать дрожь, — дай-ка вот руку. — И крепко сжимаю его пальцы, покрытые холодной росой. — Какую смелую я знаю сказку… Про вороного коня… Хочешь? Самая смелая!..

Эту сказку очень давно рассказывал мне дед. Она поражала меня чудесным своим бесстрашием. Но я забыл ее почти совсем. В памяти остался только смутный образ вороного коня, у которого искры сыплются из глаз и грива полощется, как пламя.

И неожиданно меня захватывает мечта, увлекательная моя выдумка… Медленно кренится синяя степь. Стремглав падает ветер. Это я, да, это я лечу на вороном коне. Звездная пыль вихрится над моей головой. Внизу, под копытами, стонут могучие леса. Меня обжигает свирепый буран и опьяняет отчаянная высота. Но… дальше сказка забыта. Под луной зеленовато пламенеет полынь. Спят молчаливые серые могилки. Насмешливая тишина таится в кустах. На дорогу выползают длинные лапчатые тени.

И тогда я вижу, как невыносимо, невозможно пустынна степь!

— Нет же, все это правда, Федюк! — кричу я и почему-то начинаю бояться, что вдруг он не поверит. — Ей-богу, правда!.. Это я ехал на Воронке… Не веришь? Из ночного! Наш Воронок — он такой, только приглянься к нему хорошенько, — огонь-лошадка! Право! — И начинаю рассказывать смешные небылицы про нашего старого слепого Воронка.

Но Федя верит, Он просто хочет верить этому, как и я сам.

— А мы… Федюк! — говорю я в искреннем восторге. — Ого-го, какие парни! Ну-ка… чего мы боимся?..

— Да, нам поначалу боязко бывает, — рассуждает Федя задумчиво. — Поначалу, а там — пустяки!

Держась за руки, мы выходим на степной шлях. Наши ноги ласкает нежная розоватая пыль. Мы останавливаемся и смотрим на пройденный путь. Над нами и вокруг огромная, полная неверных проблесков ночь. Нас только двое в степи, только двое под этой синей громадиной ночи. Но нам уже нисколько не страшно. Наши руки теплы. Ароматна пыль степной дороги. Далеко впереди поблескивают веселые огоньки поселка.

И мы продолжаем путь, с наслаждением слушая друг друга, восхищаясь своей же отвагой, путая сказку с правдой, одинаково веря первой и второй.

…Память детства — мир степных шорохов и гул мировых потрясений — все одинаково значимо и весомо в ней. Когда прислушиваешься к шумному ее круговороту, невозможно различить, где кончается выдумка и где начинается правда. Да и не следует различать… Так лучше. Так хорошо войти в жизнь с этой светлой, мечтательной верой в себя и в друга.

У меня был кроль. Белый, пушистый — замечательный кроль. Я держал его в маленьком сарайчике около дома. Он отвык от света и людей.

Утром, когда я приносил ему свеклу, он сердито стучал лапой и прятался в дальнем темном углу. Там была у него постель — мягкая, взрыхленная земля, перемешанная с пухом.

Я оставлял зелень, наливал в жестяную чашку воды и уходил, плотно прикрыв за собой дверцу.

Но я обманывал кроля: прильнув к щели, не шевелясь, я следил за ним долгие минуты.

Некоторое время он сидел неподвижно, поводя длинными, обвислыми ушами. Его огромный испуганный глаз горел, как свечка. Я ложился на землю и, подперев ладонями щеки, продолжал наблюдать.