— Земля-то кругом хозяйская. Господин Шмаев собирается сеять хлеб. На ровных местах селиться не велено.
— И давно он собирается?
— Уже годов пять.
Густые брови Лагутина сдвинулись.
— Мерзавец… — чуть слышно проговорил он. — Все же какой мерзавец!.. И что это за ход судьбы? Я иду в гости к мерзавцу…
Особняк Шмаева был обнесен высоким забором. Поверх забора, по остриям горбылей, была протянута колючая проволока. За прочной дубовой калиткой, едва лишь Лагутин взялся за кольцо, разноголосо и свирепо залаяли псы.
— Тут целый зверинец, — сказал Калюжный. — Ночью на полверсты не подойти.
Калитку открыл угрюмого вида бородач с чубом, свисавшим из-под папахи до самой скулы. Молодец был, как видно, из казаков. Он только взглянул на Лагутина и на Кузьму и снова захлопнул калитку.
Через минуту он снова появился, прикрикнул на собак и, распахнув калитку, вымолвил нехотя:
— Прошу…
— Я подожду вас, Леонид Иваныч, — сказал Кузьма.
— А если я задержусь?
— Все равно буду ждать.
Особняк Шмаева нельзя было назвать роскошным: толстые брусья сруба, крыльцо с навесом, незатейливые наличники окон, несоразмерно маленьких, со стеклами, наполовину закрашенными изнутри. Словно остерегался хозяин, как бы кто не заглянул в окно.
Двери были массивные, прочные, с бронзовой плитой замка, выходившей наружу, с добавочными отверстиями для запоров. Трое таких же дверей, расчленявших коридор, надежно охраняли семейный уют Данилы Шмаева. Лагутин невольно подумал, что подобные крепости строили когда-то английские переселенцы в Америке… Впрочем, огонь не считался с замками.
Старший Шмаев встретил Леонида Ивановича в приемной, в просторной, не очень светлой комнате, уставленной креслами и диванами. Был он с виду крепок, силен; на мясистом, одутловатом лице, с толстым носом и лоснящимися скулами, застыло выражение самоуверенности и равнодушия. Что-то мертвенное было в этом лице, но маленькие зоркие глаза цвета соломы смотрели напряженно и проницательно.
Одет он был в дорогой, английского покроя костюм, крахмальный воротничок свободно облегал толстую шею, лакированные туфли блестели, на левой, приподнятой руке жарко светился перстень.
— Если не ошибаюсь, господин Лагутин? — проговорил он негромко, слегка наклонив голову. Леонид Иванович почувствовал острый запах вежеталя.
— Да… Если позволите, я к вам…
— Я рад этому знакомству, — сказал Шмаев, протягивая руку. У него была сухая, цепкая рука.
Они прошли в следующую комнату, и Шмаев помог Лагутину снять полушубок.
— Знаю, что вы не совсем здоровы. Поэтому разрешите поухаживать…
Он отодвинул кресло и, подождав, пока усядется гость, тоже сел напротив.
В комнату бесшумно вошла девушка, белокурая, легкая в движениях, с молочным оттенком кожи, с удивительно ясными, искристыми, зеленоватыми глазами. Она поклонилась с улыбкой, поставила на стол серебряный поднос и так же бесшумно вышла. На зеркальной поверхности подноса четко отражалась посуда: две чашки кофе, хрустальная вазочка с лимоном, две рюмки коньяка…
— Согреемся немного, Леонид Иваныч, — мягко предложил Шмаев. — Обожаю кофе по-турецки… Перед серьезным разговором кофе не вредит.
Он чокнулся, залпом выпил коньяк, крякнул, пожевал ломтик лимона, пригубил кофе.
— Итак, я понимаю, что вас привело ко мне… Не всегда, конечно, однако в данном случае я предпочитаю откровенный разговор. Это — не визит любезности. Мало ли у вас таких приглашений! Это — деловой визит…
— Для визитов вежливости, — заметил Лагутин, — я еще слишком болен…
— Знаю. И очень сожалею… Надеюсь, доктор вам помог? Я выписал его из Бахмута.
— Очень благодарен. Право, не ожидал…
— Э, да мужицкая пословица говорит: «У житти, як на довгий ныви!» Кто знает, не случится ли такое, что и вы поможете мне?
— В порядке благодарности — это мой долг…
В соседней комнате прильнувшие к двери супруга Шмаева Антуанетта (попросту — Анюта) и Вовочка разговаривали взглядами и жестами. Антуанетта подняла палец и подмигнула: это означало высшую похвалу старшему Шмаеву: «Как ловко подъезжает! Вот дипломат!» Вовочка постучал себя по лбу: «А ведь простак этот ученый!..»
— Скажите, если это не секрет, — продолжал Шмаев, разглядывая серебряную ложечку. — Вас очень интересует моя находка? Я говорю о пласте угля за Донцом. Эти выходы известны только мне. По крайней мере, никто ими еще не интересовался.
— Конечно, интересует. Поэтому я и пришел. Вы можете указать мне точно, где именно вы обнаружили уголь?
Шмаев тихонько засмеялся:
— Ну почему же не сказать? Дело у нас общее, государственное… — Маленькие его глазки насторожились, золотистые зрачки сузились так, словно он смотрел куда-то очень далеко. — Вы получаете… вознаграждение за открытие каждого нового пласта?
— О, если бы существовали такие вознаграждения — я был бы очень богат! Впрочем, вознаграждение все же существует: это сознание, что ты делаешь большое, очень важное дело… Поэтому я не жалею сил…
— Для кого? — негромко спросил Шмаев; он словно заранее знал ответ.
— Конечно, не для себя, — сказал Лагутин.
— А все же?..
— У меня есть Россия, народ.
— Вернее, вы у них?
— Это одно и то же…
Шмаев курил сигару. Выпуская голубые кольца дыма, он чему-то улыбался.
— Я не изучал, признаюсь, философии… Но это, кажется, называют идеализмом? Был у меня в доме дотошный студент, — всякие «измы» объяснял, пока я его не выгнал. Он, понимаете, рехнулся! Стал уверять меня, будто и шахты мои, и деньги — словом все, даже вот этот дом, принадлежит… народу!
Неожиданно Шмаев громко захохотал, закашлялся, мясистое лицо его побагровело, он отложил сигару.
— А что он сделал для меня, народ? Я своими руками землю рыл; своим умом выкручивался, рублики складывал, дело заводил… Да он уже давно ограбил бы меня и по миру пустил, благодетель народец, если бы я сам не был горазд… Тут вам и вся моя платформа…
— Вы не поняли меня, — мягко сказал Лагутин. — Я пришел не для споров о вашей платформе. Все же странно, что вы упускаете одно обстоятельство: кем были бы вы без народа? И вообще: были бы на свете?
Шмаев насмешливо прищурил глаза:
— Ха!.. Это же говорил студент…
— Он был прав. Но перейдем к нашему делу. Вы можете сообщить мне, где именно видели угольный пласт за Донцом?
Шмаев опустил глаза; теперь он внимательно рассматривал свой золотой перстень с крупным зеленым камнем, в котором словно теплился огонь.
— Я полагал, что вы получаете вознаграждение. Я — человек дела. Услуга — за услугу. Но… какой мне смысл открывать вам этот секрет?
Лагутин порывисто приподнялся с кресла. Шмаев остановил его мягким, почти просящим движением руки.
— Постойте… Мы все же договоримся. Я укажу вам пласт. Однако позвольте несколько вопросов. Можно? Вы, кажется, вели разведки в Кременной?
— Да, я нашел там уголь.
— И в Пятиротском?
— Отличный, длиннопламенный…
— И за Насветевичевым?
— Мощные залегания!..
— Очень приятно. Теперь на вашей карте добавятся новые точки. Их добавлю я. Вы только проверите и поверите. Я дам вам на изыскания двадцать тысяч рублей. Это без расписки, без свидетелей. Вы можете распорядиться этими деньгами, как хотите. Но пусть никто не знает, что за Насветевичевым, в Пятиротском, в Кременной есть уголь. Нет, не волнуйтесь, я не хочу закрыть ваше открытие. Оно станет известно через три-четыре года, и я назову капитальную шахту вашим именем. Я заявлю газетчикам, что эти пласты открыты вами. Но теперь вы должны заявить — громко, во всеуслышание, что в названных районах угля нет…
— Как же я могу сказать «нет», если нужно сказать «да»? — удивился Лагутин. — «Нет» — будет означать отрицание моей собственной схемы простирания пластов. Я трудился над ней долгие годы. Это будет и отрицанием моего метода исследований по спутникам угля. Наконец, зачем вам все это нужно?
Шмаев ответил неохотно: