Шмаев озлился:

— Олух ты царя небесного! Отчего же фантастика? Деньги всегда лежат там, где их никто не замечает. Я за один значок, — понимаешь? — за одну чернильную пометку на карте, если Лагутин поставит ее и подпишется, дам ему двадцать тысяч рублей!..

— Можно подумать: вы Ротшильд… Впрочем, говорят, он скуп.

— Эх, дурья голова, — да понимаешь ли ты, что тогда я скуплю эти земли за бесценок, а угля там — непочатые пласты. Я видел выходы в Кременной в колодцах, в Пятиротском на берегу, за Насветевичевым в яру… Только пошевелить бы ему рукой, — секунда, значок на карте — и вот они двадцать тысяч! Ежели тебе такое предложили бы, «дипломант», пожалуй, до потолка подпрыгнул бы, а?

Супруга Шмаева забеспокоилась:

— А не много ли это? Он и за тысячу подпишет… Тысяча — большие деньги!..

Коренастый, бородатый Шмаев, с хмурым мясистым лицом, с зоркими прищуренными глазами, казалось, не расслышал замечания жены. Он знал, что ни она, ни Вовочка не дадут ему дельного совета. Досадна была собственная ошибка: к Лагутину Вовочку не следовало посылать. Но еще была возможность исправить дело. Чем привлечь Лагутина, как его заманить? Да, он пошлет подарок — все необходимое для больного, и вызовет хорошего врача. Одновременно он передаст письмо. Это будет извинение за простофилю сына, но… этого мало. Он сообщит Лагутину — вот идея! — что знает никому не известные выходы угля. На эту «наживку» ученый, конечно, пойдет! Главное, не медлить. Умный не только он, Шмаев. Куда ни глянь — сплошь хитрецы. Если бы они знали, что Лагутин здесь, на шахтерской слободке, к нему бы выстроилась очередь шахтовладельцев!

Уже седьмые сутки Лагутин находился в постели. Ушибленное тело ныло несколько меньше, но дыхание оставалось затрудненным. Он опасался перелома ребер в области сердца, однако врач, прибывший из Бахмута, тщательно осмотрев его, сказал, что ранее следовало бояться другого — перелома позвоночника или сотрясения мозга, и что теперь и эта опасность миновала.

Врач, по всем данным, был человек опытный: с усмешкой просмотрел он порошки и микстуры, выписанные местным фельдшером, собрал все это в пригоршню и вынес на двор. Он выписал другие лекарства, часть которых оказалась при нем, и очень искусно, почти не причиняя боли, сделал массаж. На вопрос Лагутина, кем он прислан, — врач не ответил. Он сказал, что находится здесь проездом и очень торопится в Луганск. Однако он не уехал и утром снова пришел к больному.

Лагутин понял: кто-то покровительствовал ему. Почему этот человек предпочитал оставаться в тени? Кто это? Быть может, кто-то из друзей? Он никому не писал о случившемся, так как не хотел тревожить товарищей из поисковой партии, с которыми было пройдено столько дорог и бездорожья и столько ночей проведено у костра. Теперь они ждали его далеко отсюда, в станице Гундоровской, куда — в этом Лагутин был уверен — простираются донецкие пласты.

Впрочем, для тревоги у них не было причин: уже не впервые случалось, что он отлучался из геологической партии на неделю, на две, если считал, что сможет справиться с задачей один.

На следующий день неизвестный покровитель прислал богатый подарок. В огромном свертке оказались разнообразные консервы, шоколад, печенье, дорогое вино, лучшие французские сигары. Вскоре принесли и другой сверток: в нем была скатерть, салфетки, фарфоровая посуда.

— Кто это шутит со мной? — удивленно спросил Леонид Иванович, переглядываясь с хозяином. — Шутка, правда, приятная, но ведь она дорого стоит!

Посыльный из магазина, курносый веснущатый парень, смотрел растерянно:

— Разве и вы не знаете?

— Нет…

— И я не знаю. Вот чудеса!..

Он сразу же ушел, почти убежал, — на пухлом лице его одновременно отражались и удивление, и испуг.

— Будем считать, что это тебе повезло, Марийка! — засмеялся Лагутин. — Бери, девочка, конфеты, шоколад — все бери!..

Леонид Иванович догадывался, что посылка от Шмаева. Но почему этот шахтовладелец, слывший скаредой и хитрецом, так навязывался со своими милостями? Очевидно, у него были какие-то намерения, и этому следовало ждать разъяснений.

Забыв о подарке, Лагутин снова углубился в свою геологическую карту, с которой не расставался ни днем, ни ночью. Впервые в истории на этой карте четко обозначились подземные клады Донецкого бассейна; полоса выходов угля, прослеженная в северной части Донбасса, разделялась на две мощных ветви: одна из них простиралась далеко на восток, к станице Каменской и, по-видимому, дальше, другая — шла на юг, в район Дебальцево, круто поворачивала в северо-западном направлении, в сторону Никитовки, и снова устремлялась к югу, могуче расширяясь в районе Юзовки.

Другие обширные площадки Донбасса — от Ольховатки на западе до Сиверского Донца на востоке — таили в себе могучие пласты антрацита. Но продолжаются ли эти пласты еще восточнее, по левому берегу Донца? Этот вопрос давно уже не давал Леониду Ивановичу покоя. Все поиски на песчаных просторах Задонечья пока не дали результатов. Словно сговорившись, опытные геологи отвечали: нет… А Леонид Иванович не хотел этому верить!

Прослеживая выходы угля в Саево, в Лисичьей балке, в Дурном яру, с волнением сгребая на ладонь давно перетлевшую породу первой в Донбассе шахты «Святого Митрофания», Лагутин строил планы детального изучения Задонечья. Он пойдет к Гундоровской по левому берегу Донца. Не может быть, чтобы знакомый камень — верный спутник угля — не указал ему новые адреса еще неизвестных пластов — несметные сокровища донецкого Сезама!

Обдумывая маршрут предстоящего похода, Лагутин не заметил, как в горницу вошел Калюжный. Он вошел неслышно, так как опасался помешать Леониду Ивановичу в его размышлениях. В этой его почтительности не было и признака лакейства. Он сам внес ясность в их отношения. Он сказал:

— Я думаю так, что помочь вам, значит — помочь всем нашим трудовым людям.

Теперь он положил на тумбочку письмо, а Лагутин подумал, что Кузьма снова сменил воду, и не сразу обратил внимание на плотный глянцевый конверт.

Письмо было написано в сдержанном тоне, — автор его знал себе цену. Старший Шмаев извинялся за неловкость сына, которой, впрочем, в нем не подозревал, и просил принять присланного им врача. «Поскольку мы — люди одного поля деятельности, — писал он, — моя скромная помощь вполне понятна, и я уверен, что, случись со мною нечто подобное, Вы также не остались бы равнодушны…» В конце письма Шмаев выражал надежду, что все же увидится с Лагутиным, так как может сообщить ему кое-что интересное. Далеко за Донцом он обнаружил выходы угля, но не знает, достойны ли они внимания.

Однако, если это Леонида Ивановича не интересует, он больше не обеспокоит его, да и времени нет, потому что он, Шмаев, собирается в длительную поездку.

Это сообщение о выходах угля далеко за Донцом, которое Данила Шмаев, очевидно, считал малозначительным, будто сорвало Лагутина с постели. Он кликнул хозяина и попросил свой костюм. Калюжный растерялся:

— Доктор сказал, что нельзя вам… нельзя ходить!

— Понимаете ли, Кузьма Петрович, теперь я не могу лежать. Каждая минута безделья будет для меня пыткой. А вдруг он сегодня уедет? Я никогда не прощу себе такого… Нет, я должен его видеть… должен!

Калюжный помог ему одеться, и они вместе вышли на резкий, порывистый ветер. До особняка Шмаева было не более километра, но они шли около часа. Опираясь на свою палку-молоток и на руку Калюжного, Лагутин медленно передвигал ноги. Иногда он резко останавливался, откинув голову и стиснув зубы. На окраине шахтерской слободки, там, где глиняные мазанки лепились по крутому склону оврага и оползень сдвинул пять или шесть лачуг, переместив их к ступенчатому обрыву, Лагутин остановился и долго смотрел на эти покинутые жилища, на глубокие черные трещины в земле.

— А где же люди? — спросил он Кузьму.

— Перешли в землянки, выше по склону.

— Там тоже опасно — пласт глины круто наклонен. Разве мало свободной земли? Почему они селятся в овраге?..