Наконец-то собрался я к вечеру. В театр позже других пришел.
Первое время только на сцену смотрел. Как-то неловко себя чувствую: со всех сторон люди на меня поглядывают. Ко второму действию постепенно освоился и в антракте вышел покурить. Возвращаюсь обратно, а место мое, оказывается, занято: какая-то девушка сидит и спокойно программу просматривает. Я на нее и не поглядел.
«Извините, — говорю, — уважаемая, тут кто-то из нас прошиб. Сдается мне, что это вы промахнулись».
Она поднимает на меня глаза:
«Не понимаю. Это мое место».
Тут сразу же билетерша подскочила, шустрая, бойкая, но вежливая, обходительная. Билет мой взяла и что-то затараторила, а что, понять не могу, потому — не на нее смотрю и не ее слушаю. Я эту девушку как увидел, как заглянул ей в глаза, словно доски подо мной закачались, и лампы, балконы, двери и ложи — все кругом пошло.
— Ну, в точности! — подхватывает Николай. — Это я знаю, брат… Это бывает!
— Билетерша меня об руку берет и легонько в сторону оттаскивает. А я уперся и ни шагу за ней. Тут все оглядываться стали и кто-то уже хихикнул.
«Странный вы человек, — говорит билетерша. — Ведь я же вам объясняю: билет у вас правильный, и ряд ваш действительно третий, но только с другой, с правой стороны…»
Сказала она эти слова достаточно громко, но глянула на меня и замолчала, глазами как будто переменилась, — задумчивей, ласковей они сделались. Неужели поняла, что у меня на душе?
«Однако действие уже начинается, — говорит. — Соседнее место свободное. Можете оставаться здесь».
С тем и ушла. А я еще раз извинился и рядом с незнакомкой присел. «Ну, — думаю, — Лука, пропал ты с этой минуты. И зачем только тебя в театр понесло? Нет, надо еще раз глянуть. А может, ты ошибся? А может, совсем она не такая, и только показалось, что все у нее, как ты мечтал?» Легко это сказать: повернулся и глянул. На деле куда сложней. Смотрю на сцену и сам себя уговариваю: да ведь так или иначе — все пропало. Вон каким бирюком ты себя показал. Ну, посмотри, на душе легче сделается, когда увидишь, что ошибся.
Тихонько оборачиваюсь, и она оборачивается в эту минуту, и долго, очень долго, от неожиданности мы смотрим в глаза друг другу.
Падает занавес. Свет уже зажегся. Она колеблется и говорит негромко:
«Как же так? Вы на сцену совсем не смотрите?»
«Извините, — говорю, — уважаемая незнакомка, многое я отдал бы, чтобы еще раз время так провести…»
Она не поняла:
«Труппа еще не уезжает…»
«И что мне эта труппа? Вы-то как часто в театре бываете?»
Она засмеялась:
«В этом театре четвертый раз».
«И всегда одни приходите?»
«Нет, — говорит, — почему же? Иногда со знакомыми. Это сегодня так случилось, что я одна».
Нисколько, понимаете, я не ошибся: смотрю на нее, слушаю, и кажется мне, что это сон, и жалко, если он прервется, — лучшая она, чем сначала мне показалось, чем даже в мечте могла прийти.
Все третье действие мы молчали. Поглядываю я украдкой: совсем забыла она обо мне. Вот и антракт, и снова многие в нашу сторону смотрят. Какой-то шалопай усатый из ложи биноклем нацелился. Два стрекулиста нарочно зашли со стороны сцены, мордочки на нас уставили, стоят, погогатывают.
Она заметила все это, выпрямилась, светлую прядь со лба отвела: мол, что вы для меня, насмешники? С кем хочу, с тем говорить буду. Это и успокоило меня, и ободрило. Тому, усатому, я незаметно от нее рожу скорчил, он и бинокль сразу опустил. А этим, стрекулистам, кулаком тряхнул. Снова мы наш разговор продолжаем.
«Мне жалко будет вспомнить, — говорю, — что вот провели мы чудесный вечер, а вашего имени я так и не знаю».
«Имя у меня простое, — говорит, — Машенька. По отчеству — Сергеевна. Но для вас это и не нужно».
Помолчали мы немного, каждый своими мыслями занятый.
«Душно, жарко в театре, — говорит она смущенно. — Пить хочется…»
Я даже на стуле подпрыгнул:
«Боже мой, а я ведь не догадался. Одну секундочку — я принесу…»
Сорвался я с места и бегом в буфет, через десять ступенек прыгаю, никакой очереди не признаю. Бегу обратно с двумя бутылками, со стаканом, а она уже в коридоре, и не одна. Тот самый усач, что бинокль наводил, перед нею расшаркивается, рот у него трубой, и голос как из бочки:
«Хо-хо-хо!»
Прислонился я к стене, что делать дальше, не знаю; бутылки деть некуда и самому некуда деваться. Кто-то сзади подходит, довольно грубовато дергает меня за рукав. Оборачиваюсь. Это официант. Запыхался, глаза сердитые.
«Как это неудобно, — говорит, — схватили бутылки и убегать…»
Я ему:
«Тс-с… Помалкивай».
А он еще громче, да голос визгливый, будто гвоздем по стеклу.
«Как же помалкивать прикажете? А деньги?»
Сзади снова слышу усатого:
«Хо-хо-хо!»
Это он, видимо, уже по моему адресу. Вот какая история! Деньги второпях да в увлечении я забыл заплатить, Сунул я официанту первопопавшуюся бумажку. Тридцать рублей оказались. Сначала стоял он вроде восклицательного знака, а то вопросительным сделался.
«Может, еще что изволите?»
И, как на зло, эти слова уже не громко говорит.
Кузьма досадливо взмахивает руками и с сожалением качает толовой, в рыжеватых глазах его и огорчение, и сочувствие. Видимо, сдерживаясь, Николай хрипло хохочет, а потом говорит серьезно, почти строго:
— Такой в точности случай и со мной был…
Откуда-то из оврага доносится крик козодоя. Ветер проходит по вершинам деревьев, и над огнем, как зеленая бабочка, трепещет и вьется оброненный берестом лист. Белоконь протягивает руку, и лист ложится на его ладонь.
— События, значит, дальше следуют. Про официанта я уже и позабыл. Так он опять о себе напоминает:
«Пирожное у нас отличное, торт, мармелад…»
Я ему эти бутылки сунул:
«Сделайте одолжение: даме вон той, что с усатым разговаривает, отнесите».
Сам повернул в первую дверь, в зал вошел, на прежнее место уселся. Придет она или нет? А как посмеялась надо мной? Эх, Лука, Лука, нелегкая принесла тебя сюда, и еще у первого ряда, на потеху людям усадила!..
Лампочки уже начинают гаснуть, а ее все нет. Уйти мне, думаю, что ли? И сразу решаю: да, уйду. Встаю, к двери направляюсь, а она навстречу мне идет. И только улыбнулась, — обиды моей, огорчения как не бывало.
«Где же вы прячетесь, Лука? — спрашивает. — Жду вас в фойе, а вы и забыли?»
«Нет, извините, Машенька, ситро я принес…»
«Не вы, положим, официант принес».
Тут я признался:
«Это он гнался за мной. Я деньги второпях забыл уплатить».
Она засмеялась.
«Ну, ладно, вы вот что скажите, Машенька, кто этот, усатый?»
Она посмотрела на меня внимательно, чуть внимательней, чем смотрела до этого. И ничего не ответила. Занавес поднялся. Не обменявшись ни словом, мы досмотрели спектакль. Вместе со всей толпой из зала выходили. Я об одном думаю: сейчас мы расстанемся, сейчас и, может, навеки. Ей это легкий интерес с тобой, с чумазым, поболтать.
«Прощайте, — говорю, — Машенька, лихом не поминайте. Вот он, усатый, ждет вас около двери».
Она чуть приметно усмехнулась:
«Может, еще и у подъезда ждут. Тогда вам только и остаются боковые двери».
Забыл я в ту минуту, что люди вокруг нас, и публика все востроухая, каждое слово ловит.
«Эх, Машенька, — говорю, — да разве вы не видите: мне горько подумать, что сейчас мы должны расстаться!..»
Машенька меня за руку:
«Тише вы… Что с вами?»
Публика оборачивается, смотрит на меня удивленно, а тот усач уже навстречу идет.
«Мария Сергеевна! Я — к вашим услугам. На дворе ливень, прямо потоп. Но вы не беспокойтесь: у меня вполне надежная ЭМ-один».
Ну, дьявол тебя дери вместе с твоим ЭМ-один! Ладно. Ни на шаг я не отступлю. Что дальше будет? Она оборачивается ко мне:
«Что вы скажете, Лук Алексеевич?»
«А что ж, очень просто, — говорю, — может, этот самый ЭМ-один нанимается?»
Как глаза ее засмеялись! А усатый белки выкатил:
