Старая брезентовая палатка натянута под берестом; в стороне, прикрытый травою, сложен инструмент; на пне ведро с водой и рядом черный от сажи казан — кормилец бригады. Это и все, что привезли мы с собой, но тем не менее наш лагерь вызывает у гостей большой интерес, и уже приходили сюда такие, кому не хотелось уходить, а хотелось остаться с нами. Бригадир проходчиков Лука Белоконь всем им отвечал обстоятельно и любезно:
— Дел здесь будет много, милейшие. И не на месяц, не на два, лет, пожалуй, на сорок хватит! Запасайтесь силенкой, ваше от вас не уйдет.
С девушками, с парнями он целый вечер просидел у костра, — в палатке был слышен его торжественный говорок:
— А как города свое начало берут? Так и берут они свое начало. Вот завтра, на зорьке, я первую лопату земли подыму, а мой товарищ — вторую, а третий — третью, прямо к пластам дорогу поведем. Через недельку строители приедут: каменщики, бетонщики, плотники, штукатуры, смотришь — фундамент поднялся, смотришь — второй вырастает, третий… А место — чудеснее не сыскать: это ведь самая сердцевина Донбасса — рубеж Донца. Глянь-ка: равнина за рекой плывет, будто море… Тут, может, городу в будущем звенеть!..
Завтра у нас особый торжественный день. Уже размечена строительная площадка. Шнур, туго натянутый над травой, образует большой квадрат, — скоро здесь пройдет ствол шахты. Геологи сделали свое дело и простились с нами три дня назад. Неведомые товарищи наши еще в пути. Шесть человек, мы первые вроемся завтра в эту землю. Чуткой, притихшей, настороженной кажется она, земля. Зыбкие сполохи текут по травам, темный берест взволнованно шумит листвой. Завтра…
В дальний подземный путь нас поведет знаменитый проходчик Донбасса Лука Белоконь. Знают Луку Алексеевича в этом обширном крае не десятки — сотни людей. Еще молодой, он проходил мощные капитальные шахты и безошибочно проводил длиннейшие соединительные уклоны; сквозь подземные водопады, сквозь осыпи и гиблые места много проложено им подземных дорог. Так и кочует он по нашим новостройкам, привыкший к неспокойной жизни, навечно, по-своему влюбленный в темные жаркие недра. Хорошо с ним в бригаде, как-то по-домашнему уютно: слово одно промолвит — работа горячей идет. Хорошо и в лагере, вот сейчас, у костра, — знаю заранее, за полночь продлится беседа. И хотя очень разные люди собрались здесь, под зеленым шатром береста, — к Белоконю у каждого из нас интерес. С ним опытные инженеры советуются; в трест вызывают на совещания; в горном техникуме лекции упросили читать. Знает он землю донецкую так, будто сквозь камень видит: без ошибки укажет, какой и где залегает пласт. Молодые шахтеры немало этому удивлялись, да и сам он иногда не без удивления говорил:
— Науку эту я не сразу постиг… В труде она, земля донецкая, постепенно передо мной раскрывалась. Вспомнил все, что в шахтах видел, что от стариков-шахтеров слышать приходилось, — памятью хорошенько встряхнулся, вот все в должном порядке на свои места и легло.
…Долог июньский день, и сладка к вечеру усталость, в сонной, пахучей траве так и лежал бы не двигаясь до утра.
Белоконь сидит у костра, пошевеливая щепкой хрустящие ветки, следя за искрами, долго не гаснущими в синеве. Из палатки доносится богатырский храп, — это наш повар, Илюша Пименов, воздает, как любит он выражаться, должное природе. Рядом с ним, на охапке сена, тихо и безмятежно спит Кирила Рябоштан, старый забойщик и бывалый солдат. Громкий храп Илюши его не тревожит, Рябоштан говорит, что может уснуть даже на действующей батарее.
В темном и влажном от света пырее рядышком лежат два неразлучных друга: Кузьма Кривовяз и Николай Осьмушиый. Что их соединяет уже в течение трех лет? Кузьма — пожилой, степенный человек, любящий семью, уют, порядок. Обычно он поучает Николая однотонным певучим тенорком, приговаривая сокрушенно:
— А так ли ты живешь? Нет, брат, не так ты живешь…
Николай, впрочем, давно уже привык к этим укорам; внимательно выслушав наставника, он отвечает смехом или вызывающей шуткой. Бойкий веселый парень, любитель песен, танцев, шумной компании, балагур и отчаянный спорщик, Осьмушный часто доверчиво жалуется Кузьме на свои житейские невзгоды. Вот и сейчас из травы доносится запальчивый голос Николая:
— Да понимаешь ли ты, осина, что оно значит: нежное чувство? Настенькой эту девушку звали; могу ручаться, нету другой такой на свете! Не веришь? Держу пари! На тысячу рублей готов поспорить, что нет ничего подобного на свете. И я перед нею не то чтобы растерялся, а просто, понимаешь, оробел. «Светик мой, — говорю, — Настенька, вы в очи мне как заглянули, так сразу я и понял: это судьба». И что же, понимаешь? Смеется! Я провожать ее собрался, а она: «Извините, занята». — «Как, то есть, занята? Кто смеет?» А она говорит: «Жених». Плюнул я, да сгоряча попал себе на ботинок, и с вечеринки убежал. Теперь скажи мне; в чем же тут я виноват?
Белоконь сочувственно улыбается Николаю, а Кузьма негромко откашлявшись, спрашивает деловито:
— Важно бы знать для ответа, кто был он, этот жених?
— Часовым мастером оказался! — с горечью выкрикивает Николай.
— Это что же, нужная, хорошая работа. Но человек-то он дельный?
— Говорят, работящий…
— Так. Пойдем дальше. До этого ты сватался там, на поселке?
Осьмушный шумно вздыхает:
— Сватался…
— Пиво тоже, конечно, пил?
— Пил, — сознается Осьмушный.
— Вон как живешь ты, парень! Каждый день сватаешься! И пиво бочками глотаешь. Понятно, путевая девушка не пойдет…
Николай возмущается:
— Каждый день? Да кто тебе сказал, что каждый день? Один раз я только сватался, и то без удачи.
Голоса их становятся приглушенней, тише; слышно, как однотонно бубнит Кузьма, а потом, неожиданно громко, заливисто хохочет Осьмушный:
— Батюшки! Совсем уморил… Это что же выходит? Не на Полюшке своей, на пирогах ты женился!
Словно оправдываясь, Кузьма обращается к Белоконю:
— Ты глянь-ка на парня, Лука Алексеевич, совсем он запутанный. Старших на смех подымает, а? Может, ты ему для опыта из жизни чего припомнишь?
— Нету у меня ничего такого, — неохотно молвит Белоконь. — Я этими делами никогда не занимался. И совсем другие думы у меня в голове…
— Про шахту, конечно, думаешь? — прерывает его Николай. — И всегда ты про шахту? А ведь женился? Может, ты в шахте и женился?
— На то и похоже, — усмехнулся Белоконь. — А что это ты про женитьбу затеял и вчера, и сегодня, каждую ночь?
— Серьезный это вопрос у меня в жизни, — говорит Николай. — Дельное слово туг важно выслушать…
Белоконь играет веткой, наблюдая за жарко горящей хвоей.
— Ты, Коля, шутейной истории ждешь, ведь правда? А со мной такого не приключалось.
Николай привстает на локтях, ярко освещенный волнами света.
— Да почему шутейной, Алексеич? Я пьесу любовную в театре недавно смотрел, до слез, понимаешь, прошибло…
— Ну, то пьеса!.. На сцене всякие чудеса бывают: щуплый актеришка, а ревет медведем: ревную… убью! Если ты смеху ждешь, Коля, заранее скажу: не жди. Я простую историю тебе расскажу, как человека встретил, и не удивляйся, да, в шахте. Вернее, в шахте он раскрылся для меня, человек. И сам и для себя раскрылся. Если уж для опыта и серьезно, что ж, в этом для тебя найдется интерес.
Николай придвигается ближе к огню, русый, вихрастый, в кепке, лихо сдвинутой на затылок, в белой рубахе с воротом, распахнутым на всю грудь. Кузьма встает и тоже присаживается поближе, оправив ладную, шитую по мерке спецовку. Некоторое время Лука Алексеевич внимательно рассматривает свои ладони, держа их перед собой, как раскрытую книжку.
— Шахту Четвертую знаете, конечно? Нынче углем она знаменитая. А раньше завалами славилась да мокротой. Ну вот, там я и коногоном, и на проходке работал. Бригадиром был у меня Сидор Петрович Стриж. Душевный и справедливый человек. Работа опасная, кровля сыпучая, сплошные завалы идут. Почву вдобавок пучит, крепь выламывает, выпирает, и мокро, грязно, так и хлещет вода… В пятый штрек многие идти не соглашались. Но у нас бригада подобралась: один в одного. Орлы — не ребята, почти все фронтовики. Как немца только согнали с восточного Донбасса, нам эту шахту поручено было восстановить. Пятый штрек мы нарочно взяли: покажем, мол, примером, какие мы есть горняки. Другие посмеивались над нами: либо раскиснете, либо утонете, говорят. И правда, простое дело завязнуть в таком болоте. Но Сидор Петрович — геройский бригадир, он каждую минуту по часам своим рассчитал, чтоб ни одной пропащей минуты не оказалось. У такого мастера не зазеваешься: время летит незаметно, смотришь, и смена уже настает. А перед получкой мы узнали, что ухнули в первый месяц триста восемь процентов плана, и, стоя у кассы, я неспроста удивился: пять тысяч рублей выплатили мне, копейка в копейку.
