Иногда они вместе гуляли в городе, где Никишина знали и стар и млад, — цементники, грузчики порта, командиры-пограничники, моряки, и он знакомил Ивана со своими бесчисленными друзьями, все время заинтересованно приглядываясь к нему. Как-то они отправились в гости на погранзаставу, где были встречены дружески, тепло, выходили с командиром на скоростном катере в море, пробирались тропинками в горах, а когда, усталые и довольные поездкой, возвращались домой, Никишин сказал уверенно:
— Вижу, дружить тебе, Вануня, с оружием. Есть у тебя такое пристрастие. И у некоторых других наших ребят оно имеется. Что ж, учтем: дело почетное и важное. Так держать…
И не иначе, как заботами старого воина-моряка заводской комсомол затребовал путевки и торжественно вручил их проверенным своим ребятам, в том числе Ивану. С августа 1924 года Черняховский стал курсантом Одесской пехотной школы.
Теперь он твердо знал, что житейский путь определен, строгое, трудное, но любимое дело найдено. В этих светлых аудиториях веяло романтикой недавних походов и сражений, лихими ветрами гражданской войны, а в своих педагогах-командирах курсанты узнавали меченых шрамами сподвижников Буденного и Котовского, Чапаева и Фрунзе, и было высокой честью — идти за ними, наследовать им.
Детство не баловало Ивана; юность тоже не особенно нежила: в строгий солдатский распорядок дня вжиться ему было не трудно. А школа неспроста называлась школой, не ради красного словца ее начальник, рубленный саблями бравый котовец, говорил, что победившей революции нужны не просто исполнительные солдаты, но воины высокой специальной подготовки, которая невозможна без всесторонней общей культуры.
Иван учился с увлечением; все ему было интересно: и строевые занятия, и боевые эпизоды, и хитрые задачи по арифметике, и стихи. А через год, когда, окончив курс, он готовился к отъезду в одну из пехотных частей, бравый котовец вызвал его по имени из строя, зорко оглянул ладную фигуру солдата и сказал:
— Иван Черняховский, я надеюсь со временем увидеть вас хорошим командиром.
— Рад стараться, но… что для этого нужно?
— Окончить еще одну школу: Киевскую, артиллерийскую.
— Благодарю и принимаю к исполнению, но… — Тут он растерялся и смолк, а котовец нахмурил брови.
— «Но» вы возьмете штурмом. «Но» — это экзамены. Вы обязаны их выдержать и… доложить.
Он засмеялся, подал Ивану руку: хватка у него была такая, что пальцы закостенели, о, эта рука когда-то уверенно держала саблю! И понятно, и памятно было молчаливое пожелание: будь крепок, солдат!
Киевскую артиллерийскую школу Черняховский окончил осенью 1928 года. Незадолго до выпускных экзаменов стал коммунистом и начал службу в семнадцатом корпусном артиллерийском полку. Нового командира взвода в дивизии вскоре узнали как отличного водителя танка, меткого стрелка из личного и танкового оружия, знатока всех марок боевых машин, человека равно требовательного и к самому себе, и к подчиненным. Занимая в течение трех лет различные должности в полку — помощника командира батареи по политической части, начальника топографического отряда, командира разведывательной учебной батареи, — Черняховский накапливал опыт и продолжал напряженно учиться, он готовился к экзаменам в Военно-техническую академию имени Ф. Э. Дзержинского.
И вот сданы экзамены, и он зачислен на желанный командно-инженерный факультет. Книги в аудитории, книги в общежитии, и сам Ленинград за окном — как огромная каменная книга. И снова перед Иваном Даниловичем знакомая, трудная задача: как распределить время, чтобы ничего не упустить, ни единой лекции, ни премьеры в театре, ни книжной новинки, ни экскурсии в музей. «Да живи ты десятью жизнями одновременно, — говорил он себе, — все равно не успеешь. А хочется, так хочется успеть!»
В конце 1936 года он заканчивает командно-инженерный факультет, получив диплом 1-й степени военного инженера мотомеханизированных войск.
Командир танкового полка, майор Черняховский служит в Белорусском особом военном округе, и на маршах, на полигонах, на маневрах его бойцы показывают образцовую выучку. В июле 1940 года подполковник Черняховский становится заместителем командира Второй танковой дивизии. В марте 1941 года полковник Черняховский — командир Двадцать восьмой танковой дивизии Прибалтийского особого военного округа. Скоро грянет война, однако и внезапность, и мощь вражеской атаки не обескуражат молодого комдива: его танкисты выстоят, перейдут в контратаку, и еще в те дни многие фашисты поймут, что их «дранг нах Остен» не выстлан плюшевыми коврами: поникнут у границы первые белые березы, и встанут диковинной сумрачной рощей белые кресты.
В гитлеровском генштабе имя комдива Черняховского стало известно в первые дни войны. Радио Берлина несколько раз объявляло о его пленении, а затем — о гибели в бою. Опровержений или поправок ведомство Геббельса не передавало, и тот, кто слушал немецкие радиосводки постоянно, должен был бы поверить в чудо: генерал Черняховский воскресал!
Раскрыв картонную папку и насмешливо морщась, Иван Данилович положил передо мной листовку.
— Это — девятая по счету. Впервые я «погиб» под Новгородом. Затем под Воронежом. В Нежине и на Днепре. В самолете, на переправе, в автомашине, в танке. Ну, чертовые перечницы, как врут!
Я прочитал листовку: в «скорбном» сообщении из-за фронта какой-то фашистский прохвост не скупился на комплименты. Черняховский был «рыцарем славянства». «…Потомок легендарных запорожцев, Черняховский был замечательным полководцем…» и проч., и проч. Слово «был» — повторялось в каждой строке. Как же хотелось фашистскому прохвосту, чтобы ему поверили! Но немецкий пилот, который разбрасывал эти листовки вдоль фронта, действительно только был: грянула наша зенитка, и фашистский ас кувыркнулся с неба, а листовки накрыли его самого.
Иван Данилович смеялся:
— Наши зенитчики назвали этого сбитого летчика «жертвой дезинформации». А ведь и верно: жертва брехни.
Он, впрочем, тут же забыл и о летчике, и о папке: нетерпеливо звякнул телефон, и Черняховский снял трубку. Его разговоры по телефону, как я успел заметить, были исключительно кратки: он говорил «да» или «нет», а тот, кому это адресовалось, очевидно, в комментариях не нуждался. На этот раз он сказал: «Действуйте». И лишь через несколько дней я узнал, как много значило одно это слово: он дал свое «добро» на разведку боем.
Еще мне запомнилась одна его черта: оживленный, веселый в беседе, увлеченный воспоминаниями и чуткий к юмору, внутренне он постоянно был сосредоточен на какой-то мысли, которую не хотел или не считал возможным высказывать, однако и не оставлял. Вероятно, та, отвлекающая мысль, была наиболее значительной, требующей длительного усилия и потому как бы заслоняла обычные «домашние» разговоры. Временами она отвлекала командарма и от нашей беседы: он вдруг замолкал, плотно сжав губы, и смотрел прямо перед собой, никого не замечая. Можно было подумать, что он решает какую-то трудную математическую задачу и лишь на считанные минуты отрывается от нее, чтобы затем с прежним затаенным упорством к ней возвратиться, Это выражение затаенного упорства подчас неожиданно и резко проступало в чертах его лица, и тогда оно казалось замкнутым и жестким.
Но с первой минуты нашего знакомства, когда я назвал его «приятелем грузчиком» и он посочувствовал трудной задаче «моряка», меж нами словно бы сами собой установились те непосредственные отношения, которые позволяли задавать прямые вопросы. И я спросил Ивана Даниловича, какую задачу, если не секрет, решает он вот уже несколько часов так, что и со стороны заметно?
Он вскинул голову, быстро взглянул на меня, переспросил:
— И со стороны… заметно?
— Да, и задача, по-видимому, не из легких. Вы и сейчас не оторвались от нее.
Он порывисто вздохнул; опираясь локтями о край стола, запустил пальцы в волосы.
— Верно, она не из легких. На войне, пожалуй, легких задач и нет. Потому что итоговая линия чертится кровью. Цифры тоже вписываются кровью. Это непросто — передвигать костяшки на счетах… да, на таких счетах!
