Переводя дыхание, он добавил тихо:

— Но и у этой сильной птицы случаются чепе. Я видел, как чайка налетела на антенну корабля. Тонкая стальная нить в дымке утра, наверное, была совсем незаметна. Потом она блеснула, как лезвие бритвы, когда птица ударилась о нее. И что за мгновенная перемена: только что реяли два могучие крыла, и вот — удар, и белая вспышка, и со сломанной траектории полета падает бессильный лохматый комок.

Он закрыл глаза и, сдвинув брови, с минуту словно бы прислушивался к тишине.

— Я получаю много писем. Товарищи, спасибо им, не забывают. Впрочем, вы видели и знаете… Так вот, в одном из этих писем старый хороший товарищ сочувственно сравнил меня с птицей, что налетела ночью на провода. Я прочитал эти строки и увидел чайку на палубе. Нет, — написал я товарищу, — ты ошибся: даже если бы та раненая птица была в равном положении со мной, все равно на поверку она оказалась бы несравненно слабее. Потому что в полете она знала лишь одну опору — воздух. Моему сознанию известны и другие опоры. Потому, что и в полете, и после крушения она могла рассчитывать лишь на себя. А к моей жизни как бы подключены несчитанные датчики тепла и света, и я постоянно ощущаю их проникающее действие, и понимаю, что это — другие жизни. Что происходит со мной, чудо исцеления? Но это невозможно. Значит, чудо продления жизни? Да, я верю в него, ибо ресурсы моего организма давно исчерпаны, а я живу, мыслю, действую, частица живого потока в берегах Времени.

Легко, почти неслышно он коснулся моей руки, потом взял ее крепче.

— Все мы живем «от» и «до» и, хотя не думаем об этом, но помним, постоянно помним, что впереди — черта неизбежного. Я вижу ее отчетливо, эту черту. Так что же, удариться в панику и вопить о тщете жизни? Были такие «философы», и сколько их было, проповедников смятения и отчаяния, скорби, бессилия и пассивности, а что они оставили живущим?

Выражение напряженного внимания сошло с его лица, морщины на лбу разгладились, мягкие, добрые черточки пролегли по углам губ.

— Я верю, что тот самый маневровый паровоз, который в пору гражданской войны мы, комсомольцы киевского депо, взяли на свалке, отдраили, обновили, испытали и отправили в путь, был и стал, как память, намного дороже людям, чем вся многотомная философия упадка и пессимизма.

Неожиданно он засмеялся и спросил:

— Вы верите, что иногда можно разгадывать мысли другого человека? Давайте попробуем, а? Мы с вами встречаемся не впервые, и я, если не слышу, то постоянно чувствую затаившийся у вас вопрос. Однако не удивляйтесь: он, этот вопрос, у многих моих знакомых, но и они его не задают, хотя он нисколько не обиден и вполне логичен. Да, в самом деле: откуда в этой щепке, то есть во мне, — скажу еще прямее: в этом скелете, обтянутом кожей, не только живая искра, но и радость бытия? Право же, вы думали об этом?

Я сказал, что думал и удивлялся.

Ему не хватало воздуха, он тяжело дышал.

— Но не заподозрили во мне «смирения»?

— Смирение и апатия обычно следуют рядом, — заметил я, — но у вас обостренный интерес к любым событиям.

Он задумался.

— Ну, конечно же, будь я каким-нибудь юродивым, или блаженным, или из тех набожных ловчил, что ставят на банк показное смирение, чтобы обеспечить себе удобства «на небеси», — тут и вникать-то было бы не во что. А я — коммунист, безбожник, ни в бога, ни в дьявола не верую, ни духов, ни их разновидностей не признаю и никаких лазеек для «вечности души» не допускаю. В общем приемлю мир, и жизнь, и смерть — без иллюзий, и тут мы с вами приближаемся к распознанию той удивительной искорки, а которой нам светится радость жизни. В чем же она? В служении людям. Не без разбора, нет, в моем представлении это понятие конкретно: я вижу их лица, могу назвать по именам — слесарей, токарей, строителей, доменщиков, сталеваров, шахтеров, железнодорожников, ученых… Их поколения создали этот город, и сотни, тысячи городов, и заводы, и шахты, и школы, и книги, и все другие чудеса нашего удивительного человеческого мира. Вот и сейчас над нами сияет их свет, который мы называем электрическим. Название — общее, но в нем, в сиянии этого света, — конкретные люди, имена, частицы конкретных жизней. Где-то на электростанции, дежуря у турбин, те люди отдают мне с вами часы своего времени, то есть своей жизни. Для меня в моем отрочестве было очень важно разобраться в органичной взаимосвязи бесчисленных профессий, чтобы понять, что и моя скромная должность помощника электромеханика на производстве необходима и что, следовательно, я тоже нужен людям. А уж это было открытие: шутка ли — нужен людям! И второе, не менее поразительное открытие, что, отдавая людям свои сосредоточенные усилия, свой труд, то есть наиболее активную часть своего времени, своей жизни, ты неприметно, становишься богаче. Таков он, житейский парадокс: даришь — и богатеешь. Снова даришь — и снова богатеешь. Так и восходишь со ступени на ступень. В мире духовных ценностей это, впрочем, не ново, и такую страсть — дарить трудом — обычно называют творчеством.

Он затих, свободно откинувшись на подушку, неуловимо просветлев лицом, и когда я тихонько встал, думая, что он засыпает, Бойченко снова взял мою руку.

— Быть может, я слишком просто отвечаю на очень непростой вопрос? Но ведь и сложное понятие можно свести к лаконичной формуле. Что ж, если когда-нибудь вам случится вспомнить обо мне в прошедшем времени, чем же, мол, он был счастлив, этот обугленный недугом человек? — помните, он верил, что нужен людям.

Вскоре мы простились, и, шагая вечерними улицами Киева домой, я невольно повторял эту его формулу счастья — «он верил, что нужен людям». Сумерки были синие, пахнущие дождем и жасмином, и дуга трамвая запевала в пролете улицы голосом виолончели. Я все повторял его фразу, и мне уже думалось, будто она из песни, а потом и поверилось, что из песни.

Весной 1941 года Бойченко закончил первую книгу своей эпопеи «Молодость». Мне сообщили об этом в молодежном издательстве: кто-то уже успел прочесть рукопись, другие сотрудники ознакомились с ее первыми главами — читалась она, что называется, нарасхват, и в дружных, одобрительных отзывах нельзя было не расслышать нотки удивления.

Я не удивлялся. Я знал его волю к труду и верил, что, вопреки физическому недугу, наперекор страданиям, он закончит начатое дело, лишь бы хватило времени.

В тот же день я позвонил ему и услышал по-прежнему ровный, бодрый голос, отчетливо смягченный улыбкой. Да, он закончил первую книгу и сразу же приступил ко второй; работается ему теперь увереннее, потому что он вышел со своими героями, как выражаются военные, на оперативный простор. Будет и вторая книга, обязательно будет! А если свершится чудо, — у него хватит времени и на третью, — он станет счастливейшим из людей. Еще он сказал, что не имеет ко мне претензий за мое длительное молчание: у каждого достаточно своих забот, но, если я ознакомлюсь с окончательным вариантом первой книги «Молодости» и зайду на часок, ему будет дорого услышать любое замечание.

Рукопись повести я получил в издательстве лишь в конце весны, прочитал и подивился той огромной работе, которую проделал Бойченко. Он заново переписал целые главы, включил новые, интересные эпизоды, обострил сюжетное действие, усилил характеристики, тщательно выверил каждую строку. И невольно мне припомнилось, как однажды в лирическую минуту он рассказывал о своем писательском труде:

— Работаю, как скалолаз: медленно продвигаюсь вперед вдоль пропасти. Одно неосторожное движение — и нет возврата, конец. Впиваюсь всем телом в скалу, нащупываю выступы, оставляя на камне отпечатки своих изодранных ладоней. Это и есть мои письмена. Пусть молодые, те, что идут вслед за моим поколением, узнают по этим знакам на скале времени, какую высокую жизнь прожили мои ровесники-побратимы, комсомольцы первого призыва. Мне ничего не надо: только бы немного силенки, чтобы удержаться, чтобы пройти еще дальше по выступу и закончить эту запись на скале.