— Вы успеваете читать так много?

— Жаль, но я мало читаю, — сказал Бойченко.

— В разговоре мы упомянули не менее десяти новых романов, и оказывается, вы их прочли!

Шура порывисто вздохнул.

— Но непрочитанными остаются сотни и сотни книг! Собственно, вернее сказать, непрослушанными: книги мне читает жена; я стараюсь не проронить ни слова, иногда прошу перечитать особенно яркую фразу, абзац или страницу, а подчас мы делаем и выписки. Что касается моей рукописи, — здесь работа сложнее. Бывает, что мне совершенно необходимо самому прикоснуться к тексту. У меня имеется собственного изготовления «станок» — он вроде музыкального пюпитра, только поменьше, устойчивей и помещается у меня на груди. Некоторое время я могу с помощью этого устройства работать, но вскоре рука устает, немеет, и тогда ко мне спешит моя терпеливая помощница… Вы извините, товарищ редактор, что я сразу же раскрываю свою «лабораторию», это чтобы избавить вас от необходимости задавать «неудобные» вопросы.

Редактор улыбнулся.

— В этой «лаборатории», Александр Максимович, вы затронули только «техническую часть» и ничего не сказали о главном — о продукции. Я внимательно прочитал ваши записки, затем предложил их товарищам, и они тоже прочли, и у нас единый вывод: работу следует завершить. Обязательно следует завершить. Главы, присланные вами, содержательны и интересны. Я пришел, чтобы сказать вам об этом. Взят хороший старт, Александр Максимович, — и, значит, так держать!

Это была новость! Шура крепился, чтобы не высказать гостю своих чувств. Значит, он не ошибся: он умеет писать! А сколько сомнений пережито бессонными ночами. Сколько раз безнадежно ускользало от него искомое, почти найденное, единственно точное в контексте слово, и уверенность сменялась глухим отчаянием. «Работу следует завершить». Он вздрогнул. Громко ударило и замерло сердце. Что, если это сказано из жалости к нему, распятому на койке? Он гонит эту мысль и все же постепенно, исподволь устраивает гостю экзамен: насколько внимательно прочел он рукопись, запомнил ли основных героев? Да, редактор внимательно читал его записи, помнил героев и по именам, и по внешности; у него даже выписано несколько фраз, над которыми Шура действительно работал кропотливо — это ключевые фразы к завязкам эпизодов.

Позже, когда гость ушел, Бойченко смущенно признался Александре Григорьевне:

— Кажется, Сашенька, к моим несчетным болячкам добавилась еще одна: я оглох… да, от радости! Он доказал мне, наш гость, что я кое-чего достиг в учебе! Правда, ты и раньше ободряла меня, что, мол, пиши — ведь получается! Сказать откровенно — я мало верил: ты могла говорить такое и просто из доброты. А теперь я верю. Теперь за работу, Сашенька! Жизнь улыбнулась нам, и дальнейшее зависит лишь от нас!

Александра Григорьевна уже давно не видела его таким энергичным и собранным. Он вдруг забыл о своем безнадежном положении. Весь вечер строил вслух творческие планы: составлял список книг, которые необходимо было проработать, припоминал имена и фамилии товарищей юности — о них следовало навести справки; сортировал газетные вырезки, перечитывал многочисленные письма.

Решение написать горячую, волнующую книгу о друзьях своей молодости — о первых комсомольцах, пришло к нему не сразу. Сначала Бойченко рассчитывал, что его записки могут пригодиться опытному литератору как фактический материал. Даже теперь, когда редактор издательства дал им положительную оценку и Шура, воспрянув духом, готовился с усердием приняться за работу, — он не помышлял о книге. Слишком ответственной и объемной представлялась ему такая задача. Но редактор по-видимому не случайно обронил две многозначительные фразы, и Шура запомнил их: «Вы сумели на трех страничках выразительно выписать батальный эпизод. Почему бы вам не продлить усилие, скажем, еще на… триста страниц?»

— Это была бы целая повесть! — увлеченно воскликнула Александра Григорьевна. — Ты понимаешь… повесть!

Бойченко промолчал. Он думал о том, как трудно давалась ему каждая строчка. По Сашеньку предложение редактора воодушевило. Быть может, она еще не успела осознать, под какую огромную глыбу труда торопилась подставить свои плечи? Одновременно он подумал и о том, что уже не сможет «отключиться» от своих героев; они словно бы окружили его, словно бы присутствовали в квартире, и писать о них стало для него потребностью.

Шура еще долго лежал с широко открытыми глазами, будто прислушивался к тишине. Александра Григорьевна гнала эти минуты глубокого раздумья, когда, как бы отрешаясь от своего немощного тела, он жил напряженной работой мысли. Но вот он позвал жену, и она неслышно приблизилась, — она постоянно находилась рядом, не напоминая о себе.

— Послушай, Сашенька… — сказал, покусывая губы, что было признаком сдержанного волнения. — Я думал об этой большой работе и… о тебе. Нет, это неверно, будто жизнь обошлась со мной слишком сурово: жизнь дала мне тебя! Ты — мои руки, мое зрение. Я вспоминаю милую, светлую подругу моей юности, Сашу Алексееву, и наши ясные, звездные ночи под тополями на окраине Киева, наши мечты о счастье. Мог ли я прочесть сквозь время, что упаду, искалеченный, в пути, а веселая, беззаботная Саша Алексеева станет моей опорой, моей терпеливой няней и помощницей?

Она задумалась.

— Ты всегда говорил мне, что жизнь лишь тогда полна, когда она вся проникнута борьбой за высокую идею. Я знаю, что в любом состоянии ты не можешь оставаться пассивным: ты должен что-то делать для людей. Значит, работа — твое лекарство, и, поскольку оно верно действует, я за это лекарство, Шура.

Он с усилием проглотил подступивший к горлу комок.

— У тебя еще есть время подумать. Создавать книгу — это значит работать дни и ночи, глубоко, всем сердцем пережить ее события, плакать и смеяться вместе с ее героями, собрать их в себе и раствориться в них. Но подумай, какая огромная работа предстоит и тебе. Моя рука слабеет, мне подчас даже слово написать нелегко. Ты должна будешь записывать текст под диктовку, читать его вслух, вычеркивать, заменять отдельные слова, отбрасывать целые страницы, заново переделывать ранее законченные главы, а хватит ли, Сашенька, силенок?

Она задумалась.

— Помнишь, ты говорил, что решающе важно воспитать в себе привычки рабочего человека? Это значит: без уловок, отлыниваний, отсрочек, точно в положенный час мы внутренне собраны и приступаем к работе. Да, в точно назначенный час! И ежедневно.

Он долго молчал, прислушиваясь.

— Кто это сказал, Сашенька, я или ты? Право, бывают же чудеса: ты выразила мою мысль с точностью, слово в слово!

Утром позвонили из молодежного издательства. Уже знакомый редактор спросил, не согласится ли Александр Максимович подготовить к печати брошюру, поданную одним рабочим-автором и представляющую собой интересную попытку рассказать о новаторах крупного металлургического завода.

— Вы полагаете, что я смогу это сделать? — спросил Бойченко.

— Судя по главам вашей рукописи, которые я прочитал, — ответил редактор, — сможете!

Бойченко работал над этой рукописью бережно и напряженно, выверяя каждую фразу, пока мысль не получала полное и ясное выражение. В издательстве его правка понравилась, и ему поручили еще одну работу. Пришлось обложиться справочниками, томами энциклопедии, словарями. Тот, кто перечитывал рукопись после его «вмешательства», мог понять, что Бойченко-редактор трудился не щадя сил.

В 1939 году, когда план обширной автобиографической повести «Молодость» уже лежал отпечатанный на его столе, болезнь нанесла ему еще один удар: он перестал видеть правым глазом.

— У меня остается мало времени, — сказал он жене. — Отныне будем дорожить каждым днем и часом. Повесть, Саша, выношена, выстрадана, и остается ее записать. Когда я мысленно возвращаюсь к главам, к эпизодам, к бесчисленным коллизиям «Молодости», меня переполняет ощущение жизни, ее удивительного многообразия, света, запахов, звуков, осязаний, неповторимых эмоций, усилий, раздумий, — словом, всех слагаемых бытия. Значит, судя по тону, по духовному уровню мироощущения, повесть будет жизнеутверждающей, — у меня она и не получится иной. За дело, моя подружка, и пусть последняя точка светит нам, как звездочка, вдалеке!