Полковник склонился над картой, над этой проклятой горой, которая зовется Каракуба, показывает разведчикам, что и где у фашистов расположено. Вот дзоты и доты. Дальше минометные батареи. Там склады боеприпасов. А по эту сторону горы — передовая. С левого фланга стоит румынский батальон. Надо их столкнуть лбами, немцев и румын.

Две ночи длилась подготовка к этому походу разведчиков во вражеский тыл. Патронов было в обрез, и по приказу полковника ровно в полночь каждый боец бригады сделал в сторону врага по выстрелу и после этого что есть мочи кричал «ура». Фашисты, переполошась, думали, что началась атака, и всю ночь бросали в нашу сторону снаряды и мины, чертили небо ракетами. Так продолжалось две ночи подряд — врагам не давали спать. А на третью ночь никто не стрелял, никто и голоса не подал, и немцы спали спокойно. Вот в эту ночь и должны были двинуться разведчики во вражеский тыл.

— Орлы мои! Горные орлы! — сказал полковник. — Выбросьте из головы, что у врага есть какие-то особые боевые качества. Выбросьте и забудьте. Если его крепко ударить, по-нашему, по-черноморски, он сразу станет отползать. Его надо остановить. Остановить и уничтожить. Это сделаете вы. Ваше задание — пройти в тыл врага и сорвать наступление, которое он готовит. Принять удар на себя. — И, распрямившись, спросил: — Кто несет знамя!

— Я, — тихо сказал Прокоп Журба и прижал к ноге древко с обернутым вокруг него красным полотнищем.

— Не подведешь?

— Нет, товарищ полковник, — еще тише ответил Прокоп.

Разведчики, сразу растаяв в ночной темноте, двинулись так тихо, что даже веточка не шелохнулась за ними вслед, ни единый камушек не покатился в пропасть. Они ползли по-пластунски, как тогда, до войны, на Малаховом кургане. И матросу Журбе вспомнились слова: «Ползи, матрос. В бою это как находка будет». И они ползли. Дикими тропами, горным перевалом, царапаясь об острые камни и колючую проволоку, забывая обо всем на свете. Полковника теперь не было с ними, но его наука не прошла даром.

На гребне каменистого перевала сорвался в пропасть матрос Остапенко. Он даже не вскрикнул, чтоб не всполошить врага. Сорвался и второй матрос, веселый гармонист Калинин, и тоже не вскрикнув принял смерть.

Прокоп и сам чуть было не полетел вслед за ними вместе со знаменем. Каким-то чудом повис над холодной пропастью, ухватившись за последний кустик.

Это был страшный поход. Они ползли, казалось, вечность, пока наконец не заползли во вражеский тыл, на эту проклятую гору Каракубу. Притаились. Теперь все зависело от матроса Журбы. Даже не отдохнув как следует, он стал взбираться еще выше, на вершину каменной горы, и там водрузил красный флаг. Развернул его, пустил по ветру. И знамя отозвалось родным шелестом, словно вещая птица с родной полтавской стороны. Когда Прокоп вернулся к разведчикам и доложил командиру, что задание выполнено, началось самое трудное.

Одна группа рванулась к большой землянке и забросала ее гранатами. Вторая — подняла на воздух склад С боеприпасами. А третья, в которой был Прокоп Журба, подбила вражеский танк, взбиравшийся на гору на выручку своим. Сам Прокоп отполз на левый фланг и забросал бутылками с горючей жидкостью румынский блиндаж, который вспыхнул, как щепка, потому что был покрыт сухим камышом. Немцы, думая, что в румынские окопы уже ворвались матросы, открыли минометный огонь по румынам. А в эту минуту ночную тьму вдруг прорезал острый луч прожектора с нашей стороны. И в его серебристом, слепящем луче гордо трепетал красный флаг. Так вот для чего нужно было водрузить флаг. А матрос Журба ничего об этом не знал.

Заметив флаг, фашисты стали отступать в долину к селу. И вот тут-то их полоснули из автоматов матросы. На повороте уже загорелся второй вражеский танк, преградив собою путь остальным танкам, спешившим на подмогу пехоте.

Это было величественное и страшное зрелище. Но на востоке посерело, и разведчики отошли с боем через проклятое ущелье, на дне которого лежали искромсанные тела Остапенко и Калинина. Разведчики несли с собой трех раненых и двух убитых. Кроме того, каждый был увешан трофейными автоматами и пистолетами.

Разведчики застали полковника в землянке. Он кричал в телефонную трубку летчикам:

— «Сокол»! «Сокол»! Я — Горпищенко! На склоне высоты сто двадцать шесть и одна мне мешают хорошо укрепленные автоматчики, несколько минометных батарей. Я иду в наступление. Прошу вашей работы.

Да. Это началось наступление на высоту, с которой только что вернулись разведчики. Батальон пошел в атаку. И матрос Журба, забыв об усталости, влился в поток атакующих, что есть мочи выкрикивая:

— Бей гадов! Бей! А нам воды дайте! Слышите?.. Воды и хлеба!

...Павлу Заброде пришлось схватить его за руки, а то матрос мог вывалиться за борт. Неужели и у Журбы началось! Двух похоронил, а она подобралась и к третьему.

На востоке занимался алый рассвет, словно кто-то разлил по морю горячую кровь.

Врач стал слегка тормошить матроса за плечо, спрашивая:

— Прокоп! Слышишь, Прокоп! Что с тобой, Прокоп?

Матрос вздрогнул и, открыв глаза, со страхом поглядел на море.

— Ох, какой же мне сон только что снился, а вы разбудили, — с обидой проговорил он.

— Какой? — обрадовался Павло, видя, что это не галлюцинация.

— Ну, как наяву было, когда я знамя на Каракубу вынес, а прожектористы осветили его ночью. Помните?

— Помню, — еще больше обрадовался Павло. — Тогда все наши газеты об этом писали.

— Писали, — вздохнул матрос Журба.

— Вас всех наградили за эту операцию, — напомнил Заброда.

— Да, а вы мне все испортили, — попрекнул его матрос.

— Как это, Прокоп?

— А так. Разбудили на самом интересном месте: как мне полковник часы дарил. Снял со своей руки и подарил. Еще и поцеловал при всех. Где он теперь, наш Павло Филиппович, товарищ Горпищенко?

— На Кавказе. Где же ему быть! Вот доплывем, там и увидишь, — успокаивал матроса Павло.

— Неужели доплывем? — удивился матрос.

— А как же! Уж по всем срокам получается: земля где-то здесь, близко... Давай-ка воду пить, голубчик. Давай...

Они вытянули из глубины воду, попили и сполоснули руки и лица. Потом опять вытянули свежей и, еще раз напившись, улеглись на носу шлюпки.

Лежали молча, не шевелясь, дремали. Павло радовался, что матрос Журба чувствует себя неплохо.

Около полудня матрос неожиданно спросил:

— Павло Иванович, а где ваша Оксана?

Павло вздрогнул и не сразу ответил. Он медленно расстегнул пуговицу на боковом кармане, вынул оттуда маленькую фотографию Оксаны. Посмотрел на нее печальным взглядом и горько вздохнул.

На фотографии остался только высокий Оксанин лоб, тяжелая, уложенная пышной короной коса и глубокие, ласковые глаза. А все лицо растаяло и исчезло. Его смыла морская вода. Павло передал карточку матросу, и тот долго рассматривал ее, потом тихо проговорил:

— Хороша. А я и не знал, что Оксана ваша. Пока в порт не приехал на эвакуацию, не знал. Помните, когда нас бомбили, а Фрол Каблуков кричал, что у него казенные деньги...

— Помню...

Павло взял у Журбы фотографию и, спрятав обратно в боковой карман, успокаивающе проговорил:

— Оксана тут, возле меня... Ты не волнуйся. Лежи спокойно...

А в это время бедная Оксана венчалась в старой, полуразвалившейся церкви. Здесь недавно еще был склад различных музейных экспонатов, теперь же шли богослужения. Ободранный, без креста купол церкви торчал над страшными руинами Севастополя. Открыв ее, немцы притащили в Севастополь какого-то монаха, чтобы тот заправлял всеми церковными делами. Сначала сюда почти никто не заглядывал, и комендант вынужден был издать приказ, в котором говорилось, что ни один гражданский акт не будет считаться действительным, если его не оформит церковь. И волей-неволей пришлось людям идти в церковь за официальными справками: полиция и гестапо преследовали непокорных. Со временем бродячий монах откопал несколько допотопных старух, из Бахчисарая привез каких-то стариков на костылях, которые и составили церковный совет. Временами кто-нибудь из севастопольцев из любопытства забегал в эту заплесневевшую нору, где только и было добра, что наспех написанные две иконы да подвешенные на шомпольных цепях лампадки, изготовленные из снарядных гильз. Один зайдет, второй заглянет, с удивлением пожмут плечами и, не задерживаясь долго, бегут дальше своей дорогой, а в церкви снова пусто — чужая она людям.