К Оксане направляется офицер в темных очках, торопливо перепрыгивая с камня на камень, словно вокруг вода и он боится упасть в нее. Кто же он такой? О, если б это был Вульф, гулявший у нее на свадьбе... Оксана бы и горюшка не знала. Но нет. Не он.

Офицер срывает очки, пронизывает Оксану острым взглядом зеленых глаз.

— Документы? — отрывистым, лающим голосом бросает он, показывая полный рот золотых зубов.

Оксана отвернулась, вынула спрятанный на груди типографский пропуск, подала гитлеровцу. Он долго разглядывал захватанный картонный пропуск с печатями, словно взвешивал, как ему поступить, потом кисло улыбнулся и негромко сказал:

— Здесь работает вражеская рация. Мы ищем ее.

— Рация? — удивилась Оксана, словно впервые услышала это слово. — Какая рация, господин?

— Радио! Партизан! Ты видела здесь кого-нибудь?

— Нет, не видела, господин...

— Где живешь?

— Вот там. — Оксана указала на свой дом, он был совсем рядом. — Видите, там белый крест на двери и воротах. Тиф у нас. Мама при смерти. Я выбежала дровец набрать. Надо хоть чай вскипятить...

— Чай! Чай! Я тебе покажу чай! — заорал офицер, хлопнув себя резиновым стеком по голенищу.

— Господин! За что, господин?

Он не ответил, а только махнул рукой, и два автоматчика скрутили Оксане руки, бросили в закрытую машину, стоявшую у дороги. К ногам швырнули корзину с топливом.

А на улице ярко светило солнце, в бухте ласково шумело море, сладко пахли цветами и свежей зеленой листвой сады. И над всем этим стоял такой гром за горами, что захватывало дух. Наши совсем близко. Вот-вот покажутся, родные, дорогие.

Оксана поглядела на свой дом, увидела белый крест на двери и до боли закусила губу. Дверцы захлопнулись, и сразу стало темно, как в яме. Мотор взревел, и машина покатилась вниз к разрушенному вокзалу. Девушка догадалась, что ее везут к вокзалу, потому что колеса на переезде запрыгали по рельсам и потом машина свернула направо, взбираясь на гору. А дальше начались повороты, повороты, но девушка все равно угадывала, по каким улицам и куда ее везут. Это район больницы, где работал Момот, недалеко от тюрьмы. Там все рядом. Больница. Тюрьма. Кладбище. Как построили при царизме, так все и осталось до сих пор...

Машина въехала в какой-то двор, и Оксана очутилась за тюремными стенами. Часовые отвели ее в сырой подвал, бросили в одиночку. Она слышала над головой грохот, топот ног и приглушенные голоса. Потом во дворе загудели грузовики, словно их нагнали сюда бог весть сколько. Донеслись женские вопли и отчаянные крики. Затем все надолго стихло. Только бой за горами не стихал, а все нарастал и крепчал, и Оксана чувствовала, как дрожит пол в ее каземате.

Вначале допрашивали спокойно, даже ласково. Два следователя. А три гестаповца стояли у двери.

— Там, где ты собирала уголь, прячется советская радистка. Ты не помнишь, кто из твоих подруг увлекается радио?

Оксана даже обрадовалась. Значит, они ничего не нашли. Ничего не знают.

— Нет. Мои подруги любят плавать и танцевать...

— А боцмана Вербу ты давно видела? Где он теперь?

— Какого боцмана? Я не знаю никакого боцмана.

— Как не знаешь? Он ведь на свадьбе у тебя был.

— Курносый? Разве он боцман? А я и не знала, что он боцман, да еще Верба...

— Где твои сестра и брат?

— Забрали на окопы.

— А сестра тоже танцует и не интересуется радио?

— Да.

Оксана была красива и привлекательна, и в первый момент гестаповцы не знали, что с ней делать. Сразу начать с пыток или насладиться вдоволь ее телом, пока нет главного начальства. И они уже собрались осуществить свое намерение, но тут влетел тот самый офицер с полным ртом золотых зубов, который задержал Оксану на развалинах Корабельной стороны.

Он в бешенстве закричал на тюремщиков, затопал ногами и стал ругаться, думая, что Оксана не понимает по-немецки. Она не выдала себя ни единым движением, хотя удивляться было чему.

Офицер бесился не зря. Немцы прочесали и обыскали весь район Корабельной стороны, но ничего не нашли, вернулись с пустыми руками. И не успели и рук помыть, как пеленгаторы снова засекли работу рации там же, на Корабельной стороне. Они бросились туда, но рация опять замолчала. Почерневшие от злости фашисты вернулись в гестапо, и снова их поднял на ноги пеленгатор. Он засек сразу две рации. Одна работала на Северной стороне, вторая под самым носом у гестаповцев, где-то в районе улицы Ленина и Панорамы. Офицер неистовствовал. Он кусал ногти, бил солдат, пристрелил двух лучших собак следственного отдела, но все было напрасно — таинственные подпольные радисты смело выстукивали свою неугомонную дробь, посылая ее за горы, где катилась страшная для немцев лавина советских танков, орудий, авиации и неистовых в своей ненависти матросов.

Офицер метался по городу, взбешенный. Он приказал погрузить всех задержанных в последние дни женщин, стариков, детей на громадную металлическую баржу якобы для эвакуации в Одессу. Вот чьи вопли слышала Оксана со двора тюрьмы. Катер вывел баржу в открытое море. С наступлением темноты ее затопили. Только этого Оксана уже не видела и не слышала.

А золотозубый все не унимался, все не находил отдушины для своей нечеловеческой, осатанелой злобы. Он помчался на пеленгаторную станцию и собственными ушами услышал, как уже в трех районах Севастополя безнаказанно и дерзко стучали таинственные радиостанции. Гестаповец чуть не разбил дорогую аппаратуру. В тюрьму, где он был полновластным хозяином и палачом, гитлеровец вернулся до предела взбешенный.

— Красивая? — заревел он, указывая стеком на Оксану. — Развлекаетесь, распутники? Всех расстреляю, если она не скажет, где рация... Молчит?

— Молчит, — покорно поклонился один из следователей.

— Углей и раскаленные щипцы.

Два охранника выскочили в коридор, а Оксана еще крепче закусила губу.

Офицер рванул с нее платье, обнажив упругое белое тело. Оксана даже не вскрикнула, прикрыв руками острые девичьи груди, и съежилась, сжалась, как стальная пружина. Перед глазами проплыла солнечная полоска ласкового моря, крикнула чайка и растаяла в прозрачной дали. Дверь родного дома с белым крестом распахнулась, и на пороге выросла худая, поседевшая мать. Она глядела на Оксану пристальным, острым взглядом, словно проверяя ее.

— Где рация? Скажешь ты наконец или нет? — заревел офицер, схватив ее за горло жилистой рукой.

— Что вы хотите от меня? Я же ничего не знаю, — спокойно и даже как бы удивленно ответила девушка.

И замолчала. Так ничего и не сказала в этот страшный день.

Поезд дальше не шел. Павло соскочил с подножки вагона, набитого солдатами и матросами, и остался на симферопольском перроне, как на развилке, не зная, куда теперь двинуться. Война гремела уже далеко, на чужих землях Европы, и здесь было тихо и спокойно. Радио ежедневно приносило радостные вести. Румыния вышла из войны. Освобождались от фашистской неволи народы Болгарии, Венгрии, Польши. Впереди лежали Чехословакия, Югославия. Там начинались народные восстания. Советская Армия не только добивала врага, но и несла освобождение народам Европы. И эти народы, взяв в руки оружие, поднимались на помощь своим освободителям.

А на сердце у Павла до сих пор было беспокойно. Он очень переживал, что с опозданием явился на флот, хотя это произошло и не по его вине. Это каждому ясно и понятно. А Павлу все же как-то неловко и тревожно. Словно он нарочно прятался где-то в лесу, пока его ровесники завоевывали ему волю и мир, сложив в боях свои головы. С чего это? И сам не знает. Ведь с того дня, когда он ступил на советскую землю на пограничной станции Ленинакан, ему никто и Слова укора не сказал. Даже не намекнул о том, что он где-то так долго задержался. Ни во время проверки в Тбилиси, ни в штабе, ни в санотделе Черноморского флота, ни на первом месте службы в охране водного района, сокращенно называвшегося ОВР. Наоборот, Павло чувствовал, что к нему все относились с какой-то предупредительностью, о нем заботились. Все моряки, которые теперь окружали его, старались всегда сделать ему приятное, услужить ему, словно он был маленьким избалованным ребенком или сиротой. Это иногда смущало Павла, но он знал, что все это от чистого сердца, и не сердился на них. Да и как было на них сердиться, если никто даже вида не подавал, что замечает, как Павло боится моря, как оно ему опротивело.