— Туча? — испуганно переспросил Фрол и опустился на банку.

Званцев прикрыл ладонями глаза, склонился на борт шлюпки. Матрос Журба заскрежетал зубами, обхватил руками голову, его острые локти словно прикипели к коленям.

Сомнений не было. Это не берег, а обманчивый мираж — черная грозовая туча. Она выросла над морем, зловещая и густая, опушенная по краям белесыми барашками. Вмиг пропали рощи и горы, исчезла дорога, которая сбегала к морю, и последняя надежда растаяла во мгле. Линия горизонта опять отчетливо проступила, словно выложенная из черного гранита. Значит, там нет и не было никакой земли. Не могло быть. А они, идиоты, легкомысленно поверили...

Туча скоро заслонила полнеба и словно клокотала растопленной смолой. Кажется, она навсегда закрыла собой тот родной край, где всходит солнце, лежит благодатная земля, а на ней — люди и спасительный хлеб. И вода. Теперь все исчезло, потонуло, и, наверное, четверо обездоленных моряков, томящихся в утлой шлюпке, никогда этого не увидят. Они, наверное, никогда не пробьются сквозь железную тучу, на которой уже скрещиваются огненные молнии. Эти молнии словно добивают увиденный берег, все глубже и глубже загоняя его под воду. Вот и пришел всему конец.

Море сразу насупилось и заревело, ударило резвой волной, и шлюпка закачалась на этой волне, как скорлупа. Везде закипели белые барашки, словно море оскалило страшные зубы.

В шлюпке наступила гнетущая тишина. Немой испуг прижал людей к деревянному ребристому дну. Так и замерли, с тревогой и ужасом глядя на разгневанное море, на высокую тучу, которой, казалось, конца-края не будет. А что будет? Налетит бортовая волна, ударит изо всех сил по шлюпке, затопит водой, и она пойдет на дно. Ничто не поможет. Не спасешься. О, не спасешься... Теперь они одни. Фрол Каблуков имел целый батальон техников и механиков, а остался один. Прокоп Журба на Крымских горах был в роте бесстрашных разведчиков, которые ничего не боялись, а теперь он окаменел на корме, как подбитый орел, что упал в море. Алексей Званцев, который держал в руках все телефонные провода и радиоаппараты и мог передавать обнадеживающие вести в самые отдаленные окопы и блиндажи, сейчас лежал в шлюпке обессиленный, безмолвный, утратив всякую надежду на спасение в этом страшном вихре бури, воды, слепящих молний...

Павло сразу понял настроение и думы своих побратимов. Понял и, вскочив на среднюю банку, закричал:

— Полундра! Шторм идет!

И они услышали его голос, хотя он был теперь очень слабым. А Павлу показалось, что он закричал громко и сильно.

Услышали и подняли к нему черные, обожженные и худые лица, на которых блестели только глаза.

«Значит, и я таким же стал?» — подумал было Павло, но тут же спохватился — товарищи могли заметить его растерянность. Спохватился и опять закричал:

— Слушай мою команду! Вязать канат и счаливать через всю шлюпку, от носа до кормы! Поясами и обмотками. Слышите, орлы? Да быстро!

И первый рванул с себя ремень, стал наставлять его поясом Алексея. Крепко связали свои пояса с обмотками и Прокоп с Фролом, и скоро вдоль шлюпки протянулся туго натянутый канат — линь, за который они должны были держаться в шторм.

— Каски и кастрюлю приготовь! Воду вычерпывать! Всем лежать на своих местах! По шлюпке не бегать. Не двигаться! Воду выливать лежа. Держаться за линь...

Павло лег возле Алексея Званцева, а Прокоп — возле Фрола Каблукова. На них упали первые капли дождя. Свежие, сладкие, совсем не соленые. И моряки слизали их языком. Павло вскочил и опять скомандовал:

— Развернуть плащ-палатку! Воду дождевую собрать! Выполняй!

Он швырнул им на корму один конец развернутой плащ-палатки, и они расстелили ее над шлюпкой, бросив в середину обе каски, чтобы плащ-палатка прогнулась и ветер не сорвал ее.

Первые огромные капли весело забарабанили по палатке, дружно покатились в середину, и скоро там собралась добрая пригоршня воды. Настоящей, пресной, дождевой воды. И они потянулись к ней пересохшими от жажды губами, глотая соленую кровь, которая опять выступила на деснах.

— Стойте! Пусть побольше наберется, — приказал Павло, и все жадно стали смотреть на долгожданную воду, что сама пришла к ним.

Подставляли под дождь лица, слизывали с губ холодные капли, тихо радовались, как дети. Расстегнули воротники, чтобы дождь падал на грудь, лился на шею. А раненый Званцев даже повернулся к дождю спиной в надежде, что он упадет целительной влагой и на его незаживающую рану.

— Вода! Настоящая вода! — смеялся Прокоп.

— Уже с полкаски набралось! — радовался Фрол Каблуков. — Давайте пить!

Мокрая плащ-палатка прогнулась, в ней плескалась вода, и моряки ощущали ее вес на своих слабых руках. Все с нетерпением посматривали на Павла, ожидали, когда он прикажет пить воду.

Врач взял запасную каску и, наполнив дождевой водой, подал Алексею Званцеву. Тот жадно прижался к ней пересохшими губами, блаженно зажмурив глаза. Но глотнул один раз — и, сморщившись, ухватился за горло, его вырвало. Что случилось? Павло выхватил у него каску, отхлебнул и выплюнул воду.

— Соль! — с досадой бросил он. — Палатка же просолилась... Пейте, если кто не верит...

Фрол выхватил у него каску, жадно прижался к ней губами, но, набрав полный рот, так и застыл в отчаянии. Потом повел испуганными глазами вокруг и, выплюнув все за борт, выругался;

— Твою дивизию...

Плащ-палатка впитала в себя столько соли, что дождевая вода, растворив ее, сделалась еще солонее, чем морская. Прокоп только лизнул ее языком и гадливо поморщился:

— Рассол, братцы. Настоящий рассол...

— Ничего! Переворачивай на другую сторону. Выстираем! — скомандовал Павло.

Дождь лил как из ведра, и они хорошо отстирали плащ-палатку, трижды переворачивая ее и выливая из нее дождевую воду. И вот наконец вода в палатке стала мягкой и сладкой. Чистая, дождевая, холодная. Они пили ее вдоволь, двумя касками. Пили, даже стонали и никак не могли насладиться. Все повеселели и ожили.

— Хватит! — подал команду Павло. — Сливайте воду про запас в кастрюлю... И в каски сливайте... Кто знает, когда он еще пойдет, такой дождь...

Но было уже поздно. Дождь прошел. Клокотало бушующее море, завывал шальной ветер, горами вздымались крутые штормовые волны. Вот первая волна налетела на шлюпку и вцепилась в нее белыми зубами бурунов. Сжала мертвой хваткой, и шлюпка задрожала, словно ее раздирали на куски. Моряков подбросило на верхний гребень волны, и каждому под грудь подкатило что-то тошнотворное и тяжелое, сдавив железными тисками горло.

Море бесилось и било волнами о шлюпку, словно хотело сломать упрямство голодных и обессиленных людей. Сначала оно было зеленым и пенистым, потом почернело и закурилось сизым туманом, но сломить севастопольцев не могло. Море накрывало их тяжелой волной, но они опять всплывали, зло отплевываясь и харкая соленой водой.

Утлую шлюпку бросало с волны на волну, бешено швыряло в пропасть, а она все выплывала и выплывала, живая и невредимая. И море от этого, казалось, еще сильнее бесилось и неистовствовало.

Павло давно утратил чувство времени, а часы боялся вынуть, чтобы море не вырвало из рук. По небу догадывался, что уже вечереет, а шторм и не думает утихать. Белые барашки все сильнее расцветают и переливаются на высокой волне. Скоро настанет вечер, а там и ночь. А что будет темной ночью? Сейчас хоть виден каждый человек. А тогда? И чтобы отогнать прочь страх и бессилие, Павло что есть мочи кричит:

— Эй, на корме! Давай, давай!

— Есть, на корме! — отзывается матрос Журба.

— И не дремать! — приказывает Павло, хотя у самого глаза так и слипаются, а страшная усталость пригибает ослабевшее тело к скользкой холодной банке.

А море стонет и ревет, не зная предела в своей злобе.

Шторм утих на третий день, и люди лежали в шлюпке изможденные и страшные. Только изредка кто-нибудь глухо застонет, потянется рукой к воде, бессознательно повторит движение, к которому привык за эти страшные дни и ночи изнурительного поединка с морем.