У Руслана отдельное место в купе — верхнее, и он рад, как бывает только в детстве. Сева подсадил его наверх, и он там бурно осваивается: лампочка — включается-выключается; окно — нет, не открывается; до потолка — нет еще, не достает головой.

Сева спрятался в детях, как в окопе. На Нину боится взглянуть. Ну да, ведь у нее взгляд как крючок: запустит его внутрь и тянет, тянет душу… н-н-н — как зубы сверлят. Все хочет выудить из него какую-то золотую рыбку — «чего тебе надобно, старче?» — стал он кликать… — тянут-потянут, вытянуть не могут… О чем он думает? Примерно так: тянуть сеть из воды, репку из земли, сила трения, сила тяготения… Почему велосипедист преодолевает путь легче, чем пешеход? Работа равна произведению пути на силу. За счет чего велосипедист тратит меньше силы, чем пешеход на тот же самый путь, ведь вместе с велосипедом они весят больше, чем один пешеход без велосипеда, и все перемещение осуществляется исключительно за счет личной энергии…

Ничего не стоит Нине представить Севины мысли. Весь он известен ей до осатанения.

Уже до отправления минуты три. Никто больше не входил, два места в купе остались свободными.

Хорошо ему будет одному. Думай себе бесплодные свои мысли без помех и вторжений. И может, наконец разрешит загадку велосипедиста.

Руслан изучал мир верхней полки. Еще один исследователь на ее голову. Однажды он сидел рядом с ней на диване и «светил» ей в книжку, чтобы легче было читать. Делалось это очень просто: сперва он смотрел на лампочку, в глазах копился свет, потом переводил взгляд на страницу — и переливал на нее накопленный свет, пока не чувствовал, что глаза опростались. Тогда он снова обращался к лампочке и наполнял их. Время накопления и выливания было одинаковое. Когда свет выливался весь — в глазах становилось темно…

Может, ради того, чтоб произошел этот мальчик, природа и ухищрялась сводить его родителей? Несводимых. Может. Ну что ж, о себе жалеть не приходится. Лечь перегноем в грядку, на которой произрастает этот плод. Что ж. Не обидно.

Нина взглянула на него на верхней полке, потом на его отца, поезд сейчас отправится, два места в купе свободны… Нина сглотнула, впадая в решимость, и в тот момент, когда, возможно, соображалось: сила, прилагаемая пешеходом для движения вперед, равна его весу, который он должен сперва оторвать от земли и переместить на шаг, а велосипедист не затрачивает усилий на отрыв от земли и подъем веса… — вот на это самое место, видимо, пришлось вторжение ее слов, перекрывших ей дыхание:

— Поедем с нами… А? — сказала и замерла.

Услышав слова, он поднял бровь, овладевая их смыслом.

А Нина уже привыкла и полюбила эту свою мысль — уже она казалась ей находчивой и красивой, как собственный ребенок, на которого долго глядела.

— Ведь ты теперь не на вахтенной работе… Дадим телеграмму…

Сева смотрел в ответ трусливо. Он отказывал ей.

— Не крутись, свалишься! — крикнула Нина на Руслана и покраснела пятнами.

Сева вздохнул.

Скажи он ей сейчас: «Останься!» — и она порвет билеты и выпрыгнет из вагона, схватив детей в охапку, — опять в тот же тесный сосуд — гвоздики и розы — снова и снова, не веря, повторять опыт: а может, совместятся?

И снова хотеть того, не знаю чего, а он, бедный, будет во всем виноват. И смотрит на нее жалким взглядом, и нет внутри него того чувства, при помощи которого исполняется то, не знаю что.

— Куплю себе там новый купальник… Буду загорать в саду. Красивая стану, — беззаботно заливает Нина предыдущее, как глазурью заливают торт. Слой беззаботности получился тонкий, прозрачный, предыдущее не скрылось под ним.

— А по вечерам на танцы! — подсказал Сева.

Нина глядит на него, глядит — и потом произносит — уважительно, ненавистно и страшно:

— Ты уче-о-ный!

Это уже истерика. Нина западает в нее легко и мгновенно — ртуть, а не психика — привычно, как дождевая вода находит ложе оврага; уже пробуровила в Севе глубокий-преглубокий овраг, до самых корней его нервов, уже и их подтачивает. И немудрено, что он торопит ее исчезновение.

Да что же это, ведь у нее есть в достатке все, что люди учитывают в жизни как необходимое: пища, одежда, кров, работа, семья. Однако непрерывно Нина ощущала некий ущерб своего существования, причем ущерб не тот, что «недодали», а тот, что «некуда отдать». Да и не знает сама, что именно отдать.

И во всем виноват Сева — кто же еще? Никого, кроме него, нет поблизости.

А Сева не знает, в чем состоит его вина, но, чувствуя беспрестанное «ты виноват», он без протеста соглашается с этим — не тратит сил на протест. И виноват становится еще больше.

Объявили отправление.

— Ну ладно, — он примирительно коснулся ее плеча.

Еще стоял минуту под окном, пока поезд не поплыл. Смотрел, кивал, скрестив руки на груди, уступал дорогу пробегающим.

Наконец.

На те два пустых места подсадили в купе молодых супругов с занеженной дочкой. Дочке было года три, она говорила о себе в третьем лице: «Ика хочет папе», — не трудясь, лишь слегка зацепляя верхушки слов пунктирным, прерывистым голоском, чередующим звуки и беззвучия, но чуткая мама улавливала и угадывала, она передавала дочку папе, дочка умащивалась на его коленях, запрокидывала вверх назад свои пухлые ручки и цеплялась за папину шею. Никогда ты, девочка, ни над кем не будешь иметь такой полноты власти, как над ним, — вот он, крепыш в кожане, из мотоциклистов, замер от объятия и стал совершенно беззащитный.

Руслан — шепотом:

— Мам, чего она такая? — И чуть не заплакал от неизвестной обиды, что она — такая.

А Икина мама, тоже пухлая, как дочка, но уже выросшая в большую женщину, мирно глядит в окно, не тревожится и не оглядывается на мужа, чтобы убедиться в своем покое и счастье. Она знает тайну гармонии.

Невыносимо завидно. Уложить Лерочку, огородить подушками, сумками — и вон, вон из купе.

В коридоре у окна безалаберный парень, рубашка на пупе завязана узлом, веселый вызов в лице и осанке — вызов вообще к жизни: ну что, а?

— Я из Ферганы — знаешь такой город? — говорит. Сам ласковый, весь так и тонет в соку своей нежности.

— Знаю. Была там. Лет десять назад.

Он смеется ни от чего, лукаво говорит:

— Совсем молодая, наверно, была?

— Молодая…

И опять он смеется — теперь грустно: тоскуя по ее недостижимой молодости.

— Ты и сейчас нестарая, — сказал себе же в утешение. И любовь над ним так и клубится облаком, как запах над цветком, так и окутывает…

А другие — в поиске, рыщут, ищут, ждут… Шел недавно по улице и издалека улыбался человек. Неизвестный, молодой. Остановился, глядит на Руслана и улыбается. Нина сразу в долгу перед ним за его хорошее отношение.

— Что вы так улыбаетесь? — спросила по принуждению этого долга.

— Ничего, просто я очень люблю детей.

Шофероватый такой, крепко сколоченный, дубленый парень. Это племя — шоферов — Нина привыкла чтить со своего деревенского детства. С тех еще пор, когда в их краю не было шоссейных дорог и непогода превращала каждый рейс в неизбежный подвиг.

— А я смотрю — идет человек, улыбается, — сказала Нина с дружбой. — Уже растерялась, думала: знакомый, а я не помню.

— Нет, — продолжал улыбаться. — Просто я очень люблю детей.

По правде так долго держать улыбку нельзя. Танцоры в ансамблях могут — но то ведь уже и не улыбка, а положение лицевых мышц.

— Ну и где же тогда ваши дети? — уже начиная злиться.

— Если честно, — прохожий принял скорбное выражение, но теперь и оно показалось Нине всего лишь отрепетированным положением лицевых мышц, — жена от меня уехала и увезла сына.

— А… Но вам еще не поздно.

Парень прекратил скорбь и деловито, не откладывая, произвел разведку:

— Ваш муж, наверное, счастливый?

— Да, — подумав, согласилась Нина.

— Ну вот видите, — упрекнул он. Как будто она была виновата, что он тут зря целых пять минут утруждал свои лицевые мышцы разными выражениями. Не теряя больше времени, он отбросил улыбку, как окурок, и пошел дальше ловить свою жар-птицу. Не она.