— Ну ты, парень, ты кто такой! — глухим и прерывистым, уже преступным голосом проговорил шофер.

— Это моя жена! — рявкнул Саня и повлек Вичку к мотоциклу.

Второй высунулся и неуверенно крикнул:

— Эй ты! Не видишь, она не хочет!

Стоял за интересы личности, сволочь! Ох вернуться бы и дать по морде! Обоих бы положил, никаких сомнений, положил бы, такая в нем была в этот момент плотность духа — да мотоцикл заглохнет.

Саня сорвал его с подножки, и в следующее мгновение они, уже неслись с Вичкой, объехав машину (ей-то еще разворачиваться…).

Вичка держалась неизвестно как — во всяком случае, не за Саню. Гордая то есть. Идиотка, она не поняла, что ее тут ждало. Наплели какое-нибудь «объезжаем пост ГАИ, а то втроем в кабине нельзя…».

Ночная мошкара секла лицо без защиты ветрового стекла, хотя ехали тихо: без света неуверенно, ибо только раз и всего лишь на минуту бог дает человеку ради великой его нужды зрение летучей мыши, а потом уж человек должен обходиться своими силами, какие есть.

Машина быстро догнала и угрожающе гудела сзади, как будто парни еще колебались, не побороться ли за свою добычу. Ничего не стоило шоферу нажать на акселератор и размазать мотоцикл по земле — от чувств. А нет худа без добра: хоть дорогу освещали.

Добрались до шоссе — тут уж Саня мог справиться и без света, тем более сколько же длиться тьме, — ведь бесстрастная смена дня и ночи идет неумолимо, не считаясь с тем, что кого-то губит — мелкую мошкару, людей, как трактор траву, — а кого-то спасает. Движение суток шло теперь в спасительном направлении, брезжило на востоке, и солдаты поехали своей дорогой — в другую от Сани сторону.

Саня подвез Вичку к их лагерю, остановил мотоцикл, засветил ей еще одну оплеуху, уже непростимую, и ушел к речке, хромая, смывать с себя кровь и грязь. Когда он вернулся, Вичка сидела у палатки головой в колени, горькая, униженная.

— Полезай, — сказал, — внутрь, а утром я сам посажу тебя на первую попутку, дуй куда хочешь. Все.

Она заносчиво покорилась, а Саня вытянул изнутри свою одежду и до света просидел на берегу. Уже, впрочем, ничего не чувствуя. Сколько было, все почувствовалось. Надо было теперь новое копить.

Он видел издали, как Вичка, одевшись и нацепив рюкзак, садилась в попутную машину. Он равнодушно отвернулся, запомнив — на всякий случай — номер. Сейчас бы он уже не стал — не смог бы ее догонять: нечем было. Он кое-как придал мотоциклу способность передвижения и поехал домой, ободранный от макушки до пяток, но с целыми костями и чудом не простуженный, — впрочем, уж какое там чудо, естественное дело — кто в войну простывал в окопах и болотах? До того ли было.

Вернувшись, он окольно разузнал, что с Вичкой все в порядке, она дома. Несколько дней он не показывался. Когда потом зашел в подвал, чтобы забрать навсегда кое-какие вещи, — первое, что он увидел, распахнув эти бывшие родные подвальские двери: Вичка целовалась с Хижняком. Они оба обернулись.

— Извините, — спокойно сказал Саня и закрыл дверь.

Он долго видел, какое было у Вички лицо, обернувшееся к открывающейся двери. Так и не побежденное лицо, но мелькнуло в нем сострадание; он, Саня, на нее — с ненавистью, а она в ответ — с состраданием; будто знала, как заболело в этот миг его сердце.

В этот день он и явился к Вале. В секцию больше не приходил. А осенью его забрали в армию.

Тренер Михаил Ильич сказал Вичке: «Смотри, красавица, ты мне всю секцию разгонишь!» — полувсерьез.

А Юра Хижняк, кажется, вообще ничего не заметил, что произошло, и вообще, происходило ли что-нибудь. «Она ведь сама ко мне пришла», — предал ее тут же. «Чепуха, не стоит разговоров», — прекратил Саня это дело. Юра тут вскоре перешел в другую команду: позвали выступать за сборную института.

А Вичка уехала. Пусть насыщает свой аппетит. Пусть.

Будем надеяться, что химическая реакция прошла успешно. Будем надеяться, что в осадок выпало драгоценное вещество опыта.

Только напрасно было ей, Вичке, думать, что удастся им с Саней пересечься еще раз, как это бывает с параллельными Лобачевского: дважды они воссоединяются, меридианы. Нет, тут все по-римановски: оттолкнулись — и в две все более расходящиеся стороны. Все более и более расходящиеся.

И только иногда, редко, во сне пленительный голос Обнори, отчетливый и ясный женский голос напоминал ему о потере. А говорят: если во сне слышишь отчетливо голос, но не видишь, откуда он, — это, значит, бог с тобою говорит. Богиня. Женщина.

Вот  о н  лежит перед нею — беззащитный, спящий, бедный… Проснется, увидит ее — что с ним будет? Что с  н и м и  будет? (Не ждала, что придется еще когда-нибудь объединять себя с ним общим местоимением.)

Вспомнилась пустячная одна перемолвка из времен любви. «Ты любишь птиц?» (Чисто женский вопрос.) Он ответил: «Кур». (Кажется, он даже сказал «курей».)

Все остальное, собственно, было похоже на этот диалог. И все-таки протянули, продержались на чем-то. Что ж, иногда было и хорошо. Правда, всегда за счет чего-нибудь постороннего — еды, погоды. Лежишь, например, в лесу, на поляне, загораешь — конечно, хорошо! Все стрекочет в траве, солнце звенит, деревья вслушиваются в ток своих животворных соков. Юра ругает медицину, долгие перед заграницей медосмотры. Солнце трогает ножу, шорох листьев баюкает, природа отпускает тебе все грехи, оправдывает тебя каждым своим шевелением, искупление дает, индульгенцию: живи, не мучайся! Но тут же вспомнишь, как забрели недавно в зоопарк (в руках по мороженому, рты разом смеются и едят) и вдруг Полина видит: ее родители с дочкой. Ее дочкой. Воспитательное мероприятие осуществляют (а она, Полина, какое мероприятие осуществляет тут? название есть ему?). Хорошо, не заметили, на зверей смотрели. Полина отпрянула за угол. Мороженое не смогла больше есть — в урну. А Юрке жаль свое выбросить, но и есть вроде не солидарно — поколебался и проглотил целиком…

Бодрый глупый Юра Хижняк. Нет, он не глупый, он вон какой умный: «Представь себе, не какая-нибудь нарошечная тренировка, а реальный случай: вытекло масло из выключателя. Масло, гасящее искру при отключении. Иначе может так ахнуть, что… Пока не поздно, надо обесточить масленник и наполнить. А как его обесточишь, если он питает трансформатор водонасосной; их там два трансформатора, но второй, как назло, на ремонте! Придется, выходит, обесточить водонасосную, а это значит остановить нашу ТЭЦ и еще одну, заводскую, которая висит на нашей водонасосной. Ну, все в панике. Представляешь?» — «И тут выходишь ты и…» — «Нет, а что тут смешного, именно так: выхожу я и говорю: не может быть! Не может быть, товарищи, чтобы нельзя было запитать водонасосную от заводской ТЭЦ! И действительно, Путилин тут же вспоминает, что через наши два размораживающих устройства действительно проложен резервный кабель. Слабый, правда, но один насос питать сможет, хоть не останавливать обе ТЭЦ». — «Браво, — говорит Полина перегретым, утомленным от солнца голосом. — Геройски предотвратил… или как там. Рядовой подвиг скромного труженика». — «Вот напрасно ты недооцениваешь, — обижается. — Во всяком случае, Егудин бы не нашел выхода. Тот Егудин, чье место, ты говоришь, я занял». — «Я этого не говорила». — «Но думала!» И тут в ней поднимается раздражение — как будто они лет десять уже супруги, и все, что каждый из них может сказать, другому известно до отвращения. «От-ку-да ты можешь знать, что я думаю!» Но — замяли… А по дороге из леса они забрели на собачью выставку, Полине непременно захотелось взглянуть на собачников, сумасшедшую эту породу людей. В штанах, облепленных шерстью, замерев, дожидались они своей очереди пройти по кругу под придирчивым оком судей. «Задними косолапит», — уничтожала моську судья дама, и моськина хозяйка покорно отступала назад в круговом шествии, с жалким упорством продолжая претендовать, а беспощадная дама уничтожала следующую: «Лопатки вывернуты!» Все это привело Полину в истерический восторг. Мужики в таком состоянии, наверное, ищут драки. Юрка с опаской косился на нее, и на трусливом лице его было написано: «Надо когти рвать».