А его, Севина, стихия — свет. Недаром он то и дело обращается мыслями именно к нему. Запустить прожектором дальний луч, а потом быстро этот прожектор вертануть так, чтоб в далеком пространстве прочертилась концом луча дуга, — и вот будет ли на той дуге скорость света превышать скорость света? Нет, соображает далее, не будет превышать. Потому что дуги не выйдет.

Итак, крошечными шажками мысли преодолевается долгий путь познания. Остаются позади отвеченные вопросики, неотвеченные маячат впереди долгой вереницей. А главное — всех вокруг заражать мыслью. Сеять разумное, доброе, вечное…

— Симметрия мира — это значит, что все происходит из нуля и растекается поровну в противоположные стороны. Баланс от этого не нарушается, и если смотреть на систему извне, то будет казаться, что НИЧЕГО нет… — И продолжал бы еще, но Юра Хижняк нетерпеливо (самый первый день он на станции — давно уж это было): «Пошли скорей на щит управления, мне с народом знакомиться надо!»

Ничего, Сева привык к такой невзаимности.

А на щите в это время:

— Да нет, войны не будет. При современном оружии это самоубийство и безумие, — рассуждала Агнесса, решительно отмахиваясь рукой от несогласных. — Нет, не будет!

— Ну и что ж, что самоубийство? — с усмешкой уничтожал ее Егудин, этот хладный демон, гасящий любую искру огня. — Самоубийство упоительно. Безрассудство опьяняет. Оглянитесь на себя: кто не поступал из нас безрассудно, ставя на кон все!

Агнесса послушно задумалась. Она своей правотой никогда не дорожит и отдаст ее вовсе даром, если кому-то сильно понадобится. Подумав, она согласилась:

— А может, вы и правы. У моей подруги есть маленькая внучка — она предложила дохлых тараканов не выметать, а оставлять на виду: в назидание другим, чтоб устрашились и ушли в другое место. Мы с подругой так смеялись! Надеяться на тараканье понятие, когда сами-то… Уж сколько передавлено, а все продолжаем жить и плодиться.

— Попадаются и умные — не плодятся, — обронил Егудин.

Агнесса на эти намеки не обижалась. В ней было так много смазывающего вещества доброты, что она не скрипела ни от каких инородных вкраплений. Она была старая дева, но, вопреки всему, не злая, а наоборот. Семенков все собирался как-нибудь съездить за ней тайком на юг в отпуск — проследить, может, она хоть там отводит душу? Но не мог себе позволить такого экономического потрясения, как поездка на юг.

— Ответьте мне, — обратился тут Сева ко всем сразу. — Если в абсолютной пустоте пустить луч света и смотреть на него сбоку, то увидишь его или нет?

Все на него озадаченно посмотрели.

— И главное, всегда по теме! — заметил в пространство Егудин.

— Любознательность исследователя! — развел руками Юрка Хижняк: примкнул к коллективу, чтобы вместе со всеми ступить на растоптанного Севу, своего друга, который его сюда привел. Коллектив, надо думать, дороже единичной дружбы…

Егудин секунду мрачно глядел на новенького Хижняка — не улыбаясь и не присоединяясь к «коллективу». (Впрочем, и Агнесса: не присоединяясь; да и был ли «коллектив»? К кому же тогда присоединился Юрка?) Потом Егудин повернулся к Пшеничникову и разъяснил:

— Разумеется, не увидишь! Глаз воспринимает только тот свет, который направлен прямо в зрачок.

— Неужели? — ахнула пораженная Агнесса. Поразить ее ничего не стоит. — Ведь мы же видим все! Неужели это от всего к нам в глаз попадает луч света? Какой же тогда плотности должен быть этот луч, чтобы поместиться в маленьком зрачке!

— А вы, Агнесса Сергеевна, подумайте — и все сообразите! — ядовито посоветовал Егудин.

— Так что же такое свет? — воззвал Сева Пшеничников. — Ведь если это волны, то должно быть видно и сбоку: волны распространяются во все стороны равномерно. Разве из волн можно сделать узко направленный пучок? — Он обращался к Егудину с детским отчаянием.

— Нагрузка поднялась, смотри, ты, начальник смены! — указал ему Егудин. Действительно, на частотомере светилось 49,5 гц.

Сева вздохнул и покорно нажал кнопку центрального пульта энергосистемы:

— Возьмите у нас нагрузку! — взмолился.

И слышал, как Егудин прошептал презрительно: «Бедный родственник…» И видел, как Юра Хижняк торопливым кивком дал понять Егудину, что вполне разделяет его чувство.

Нет, это не было Севе больно. Это всего лишь жизнь отношений, это для Нины существенно, для ее мира чувств. А для Севы болезненно было лишь искажение материальных законов и пренебрежение к ним самой природы. Вода, например, пренебрегает законами, установленными в физическом мире, и это приводит Севу в куда большее отчаяние, чем все предательские гримасы Юрки Хижняка. Вода, затвердевая при минус четырех градусах, становится менее плотной. Вопреки всему, исключительно в интересах жизни, потому что иначе лед тонул бы, более плотный, чем вода, и все водоемы промерзли бы до дна, погребая в себе жизнь. И еще одно противозаконное свойство: будучи жидкостью, то есть веществом с большими межмолекулярными промежутками, вода несжимаема. Так надо природе, жизнь ей дороже закона.

Вот лишь отчего по-настоящему болело Севино сердце.

— Пора, Глеб Михайлович, — напомнила секретарша, и Путилин отправился.

Суд будет в красном уголке. Суд будет. Хотя серьезные выражались сомнения, выносить ли сор из избы и открыто позорить вахтенного (значит, избранного) инженера, ну, техника, перед рабочими. И не довольно ли «офицерского» суда чести, говорил Ким и еще говорил Горынцев. А Хижняк помалкивал. Пришлось его спросить. Он уклончиво: «Я не знаю, но, по-моему, рабочих тоже презирать нельзя. Не такие уж мы дворяне». Попробуй опровергни… Есть такие понятия, которыми действовать — как рычагом. Или как кастетом в драке. Или как там еще: против лома нет приема. Себе Путилин не разрешал этими рычагами пользоваться. Хотя соблазн бывал. Демагогия обладает силой тарана — так иногда необходимого для продвижения дела!.. Черт, Хижняк настораживал.

Красный уголок был заполнен. Исключая, разумеется, первый ряд. Путилин усмехнулся, прошел через все помещение и сел впереди один (по этому бесстрашию садиться в первом ряду, не обеспечив себе прикрытия хотя бы чьей-нибудь спиной, он с юности догадывался, кем родился быть на этом свете).

Агнесса решительно отказалась восседать судьей. «Это я не могу». Ну ясно, как же, виноватых нет, каждый принужден обстоятельствами. Знаем. Слыхали. Поэтому пригласили из химцеха женщину — общественного заседателя суда. Можно сказать, профессионал.

Общественным обвинителем выступал начальник охраны — пенсионер с орденскими планками на пиджаке. Защитником поставили восточного человека Кима: ради беспристрастности.

Когда зачитывали содержание обвинения, в зале то тут, то там пробивались смешки. Все забавлялись. Казалось бы, ну что можно вынести со станции — электроэнергию? Семенков вынес моток кабеля РК-75. Кабель копеечный, из такого делают вывод для телевизионной антенны — и куда его много? Возможно, для гаражного кооператива. А то и просто оттого, что плохо лежало. Смену сдал в шестнадцать, а сам остался на станции. И через часок попер эту катушку к проходной. Вахтер был новый — вахтеры вообще часто меняются. Подходит Семенков к проходной — время вечернее, пусто, тихо — и говорит вахтеру: подержи конец, я буду катушку разматывать — наружную проводку тянуть для сигнализации. Вахтер и рад: для дела пригодился. А Семенков за угол завернул, конец отрезал — и был таков. Вахтер держал-держал — пошел посмотреть, как там дела идут с проводкой. Ну, оконфузился — другой бы молчал, постыдился свой позор на люди выносить. На это Семенков, видимо, и рассчитывал. Но старикан, оказалось, делом дорожил больше, чем собой, — наутро остался вылавливать Семенкова. В лицо запомнил. А у Семенкова выходной. И вообще на станции работает семьсот человек народу. Но вахтер оказался упорный, старой закалки человек (демидовские рельсы, говорят, закаливали в говяжьем сале — до сих пор стоят). И выловил.