— А где у вас дача? — неизвестно для чего спросил он.

— Загорянка, улица Зеленая, 69. Садово-огородное товарищество Главного управления торговли.

Мачеха работала в торговле. «Вот откуда у них денежки на дачу», — подумал Дик и, повернувшись, сбежал с лестницы. Вслед за ним катился окрик:

— Кажется, мог бы и попрощаться, щенок. Ишь гордый какой!

Он вышел из дому и побрел куда глаза глядят. Почему он не может делать, что ему хочется, жить так, как он считает нужным? Почему все: мать, отец, мачеха, школьные учительницы, участковый — командуют им? Лезут в душу, все учат: то нельзя, это нельзя. Надоело!

Он поехал в центр. Здесь, в скверике возле ЦУМа, познакомился с волосатым парнем. Тот назвался Бобом. Речь его была непонятна, говорил на каком-то странном, птичьем языке, видимо, принял Дика за своего.

— Слушай, друг, — пришептывая и пуская пузыри слюны, говорил он. — Сегодня на пушке винтила береза. Забрали Фреда, Макса и Грету. Если в трубу подгребут, начнется такое винтило, какого и свет не видывал. Всех заметут. Пойдем предупредим.

Они встали и пошли. По дороге Боб завел Дика в подъезд, дал выпить теплого ликера («давай потринькаем»), глотнул сам. Двинули дальше. Задав несколько вопросов, Дик узнал, что «береза» — это отряд дружинников (их штаб находился во дворе магазина «Березка» — отсюда и название) «винтить» — устраивать облаву, «труба» — подземный переход на станции метро «Пушкинская» («пушка»). Здесь толпились подростки обоего пола, одетые кто во что горазд. Ребята в старых военных френчах и шинелях, девчонки в бабушкиных плюшевых салопах, допотопных кофтах. Попадалась и обычная одежда — майки, джинсы, мини- и макси-юбки. У многих поверх ткани были нашиты красные, желтые, белые цветы. Кто-то из девчонок держал в руке воздушный шарик, кто-то звенел колокольчиком.

— Вот здесь мы и тусуемся, — объяснил Боб.

Дик глядел вокруг во все глаза. Ему казалось, что он попал в какой-то иной, сказочный мир, вовсе не похожий на тот, в котором до сих пор приходилось ему существовать. Эти люди никуда не спешили, их никто не ждал. Они не учились, не работали. «Мы ушли из общества», — сказал ему Боб. А куда ушли? В никуда… Дику захотелось узнать об этих ребятах побольше. Но тусовку (сборище хиппи) прервали. Боб оказался прав: «береза» добралась и до «трубы».

Тусовка пришла в волнение. Часть ребят стала подтягиваться к входу в метро, часть — к выходу на улицу. Но все это было напрасно. Дружинники успели перекрыть все входы и выходы и теперь просеивали подростков сквозь сито — приглядывались, проверяли документы, отбирали тех, кто выделялся внешним видом или развязным поведением, и отправляли в расположение оперотряда.

Дик и не заметил, как пространство вокруг него опустело и возле телефонных будок, где еще минуту назад кипел людской водоворот, остались только двое — он сам и девчонка в коротеньком голубом платьице.

— Скажем, что хотели позвонить, а номер занят… Вот и ждем, — шепнула она.

— А как тебя звать?

— Дюймовочка. А тебя?

— Вадик.

— Будешь Диком, — произнесла она. Он согласился. Дик так Дик. Ему все равно.

К ним приближались бойцы оперотряда. Пристально посмотрели на юную пару, хотели было потребовать документы, но передумали и удалились.

— Кажется, пронесло! — с облегчением сказал Дик.

Но Дюймовочка не разделяла его радости. Она стояла, задумавшись, потом решительно сказала:

— Нет. Надо идти сдаваться. Пипл в «березе».

Пипл? — Он догадался, что так она называет своих друзей. Чувство долга заставляло ее разделить с ними судьбу.

Дик потянулся вслед за ней.

Сима проснулась с испариной на лбу.

Сразу же догадалась, что сейчас середина ночи. Догадаться было нетрудно, достаточно бросить взгляд в окно на соседний ведомственный дом. Там жили «служивые». Сейчас они спали. Спать ложились не позже одиннадцати, а просыпались в семь. Первые окна вспыхивали еще раньше — в пять, правда, одно окно в доме светилось всю ночь. Иногда Сима говорила себе: надо расспросить людей, узнать, кто такой этот полуночник. Однако не узнала. Так у нее повелось с детства — надумает что-либо сделать и не делает. Неохота. Поступки же всегда совершала не думая, рубанет сплеча, и все. И никогда не жалела о содеянном, хотя редко выходило хорошо, чаще плохо. Но она себя не казнила, раз так поступила, значит, надо было, и весь разговор.

Проснувшись, Сима успела уловить ухом последнюю ноту разбудившего ее зловеще скрежещущего звука.

Догадалась: отворилась дверца шифоньера. Замок давно сломан, не держит. Надо было с вечера подсунуть под дверцу толстую бумажную закладку, а она забыла. Сима попыталась убедить засевший в сердце страх: только и дел, что забыла подсунуть закладку, ничего по-настоящему плохого не случилось, уходи.

Но страх не уходил.

Новый звук донесся из кухни: капля сорвалась с кончика крана и плюхнулась в пиалу. Чашки все побились, приходится пить из подаренной соседкой пиалы. Будто она не русская. Грехов, или, как сейчас говорят, недоделок, накопилось много, бумажную закладку под дверцу не подсунула, пиалу не вымыла, оставила на утро, кран как следует не закрутила. Однако у Симы наготове оправдание: некогда было, сын пожаловал. Она вскочила и бросилась к закутку, где спал Вадик. Но закуток был пуст. И явился нежданно-негаданно и ушел, ничего не сказав, ей, матери.

Она подумала, что ее жалкая квартира превращается в человеческое жилье только тогда, когда в ней появляется сын. Но как редко это бывает! Как мало времени он здесь проводит! Сима подходит к кушетке, шарит рукой, словно сын мог затеряться в складках одеяла. Одеяло грубошерстное, колет подушечки пальцев, от него идет резкий дух — дух зверя. Она нащупывает в зарослях шерсти какие-то мелкие твердые крошки, машинально подцепляет их ногтями, отбрасывает в сторону. Тревога уже накатилась на нее, а мыслей в голове нет. Сколько же сейчас все-таки времени? Который час?

Часов в доме нет. Те, что были, давно остановились, кончилась батарейка, а новой Сима не купила, кто их знает, где их берут. Да и к чему ей часы: река Времени течет мимо Симы. Уже давно ее неспешное, но неодолимое течение унесло все, что было у нее, — здоровье, красоту, мужа, достаток, счастье. Странно, но тогда она вовсе и не чувствовала себя счастливой. Ей всегда всего было мало, и это чувство — чувство недостаточности всего сущего — целиком заполняло ее, вытесняя остальные.

Теперь Симе ничего не надо. Приносили бы вовремя пенсию, да чтобы с сынком все ладно было. Еще с тех давних пор, когда Вадик набирался сил в материнской утробе, его связала с Симой теплая, пульсирующая пуповина. Она не оборвалась до сих пор. Время от времени, когда какая-то чуждая злая сила перехватывает эту пуповину, сдавливает ее, Сима тотчас же начинает задыхаться. Вот и сейчас она, словно рыба, выброшенная на берег, часто-часто открывает рот, стараясь побольше захватить воздуха из тяжелой атмосферы непроветренной комнаты, но это не помогает. Резкая давящая боль в сердце. Она плетется назад, к кровати, и ложится помирать.

Но помереть, Сима это хорошо знает, не так просто. Сколько раз собиралась, да не выходит. Вот и сейчас она, вытянувшись, долго лежит в темноте, оглушенная страхом и болью, но мало-помалу и то, и другое начинают отпускать ее. Видно, помереть час еще не пришел. Сима, кряхтя, снова выбирается из-под одеяла, достает из шкафа телефонный аппарат (почему он у нее хранится в шкафу — это особый разговор), негнущимся пальцем набирает номер. Долго ждет — середина ночи. Он спит, ему нужно время, чтобы вырваться на поверхность из черной бездны сна, нащупать в темноте ногами тапки, подбежать к телефону, схватить трубку. На мгновение она испытывает прилив злого удовлетворения: пусть поволнуется, не ей одной тут психовать в ночи. Наконец трубку берут. Хриплый спросонья женский голос спрашивает Симу: «Алло? Вам кого? Кто говорит?» Сима не отвечает, потом вешает трубку. Она как будто слышит обмен репликами, который происходит в это мгновение на другом конце Москвы.