— Неплохо тут… у вас, — невольно вырвалось у Вячеслава. Перед глазами все еще стояли картины вчерашнего убожества, в котором оставил жену и сына хозяин этой шикарной квартиры.

Гурий Степанович, казалось, понял, какие мысли проносятся в голове у визитера, и торопливо объяснил: квартира вместе с мебелью принадлежит жене, а сам он здесь гость, даже не прописан… «Нечто вроде приемыша», — улыбнулся он.

Вячеслав в лоб спросил Гурия Степановича, как он, видимо, вполне, обеспеченный человек, мог допустить, чтобы его бывшая жена и сын прозябали в нищете. Тот покраснел.

— Это моя боль, поверьте. Я даю им ежемесячно по сто рублей… пытался продуктами помогать, но она не хочет, говорит, что подачки ей не нужны.

— У вашего сына, я слышал, непростой характер.

— Да, да, он совсем отбился от рук! — с готовностью воскликнул Гурий Степанович.

— Подростку нужна мужская рука. А там слабая женщина, к тому же, как мне показалось, не совсем здоровая.

— Сима физически вполне крепкая женщина, а вот тут у нее… — он покрутил рукой у виска, — действительно не все в порядке. Нет, она не сумасшедшая. Нервы. Да и характер. Никогда не хотела считаться с реальными фактами. Все норовила сделать по-своему… И вот результат.

— А вы не пробовали пригласить сына пожить у вас?

Гурий Степанович закивал головой:

— Пробовал, хотя Верочка не очень приветствовала… А как же? Одно время он жил у меня. Но ничего хорошего из этого не вышло. Он, так же, как и Сима, ненавидит меня и мою новую жену. Делал все, чтобы испортить нам жизнь. Вера ужасная чистюля, помешана на порядке. Так он ложился в грязных ботинках прямо на покрывало, никогда не клал вещей на место. Грубил. Я бы все стерпел… Но у Верочки тоже есть характер, и еще какой. Она пробовала перевоспитать его. Однажды в наказание лишила его обеда. Так что он сделал? Вышел на улицу и прямо у подъезда начал просить милостыню. А ведь у нас ведомственный дом. Здесь все знают всех. Мне звонят из проходной в кабинет и докладывают: «Гурий Степанович, что у вас происходит дома? Ваш сын стоит на улице с протянутой рукой». Меня даже хотели обсуждать на партбюро. А еще Сима… Когда Вадим перебрался к нам, она совсем сошла с катушек. Звонила днем и ночью, говорила всякие гадости. Приходилось выключать телефон. Тогда она принялась писать письма. В том числе и в институт. Это был ужас!

— За что же вас так ненавидит ваша бывшая жена?

— Ненавидит? О, если бы так! Она меня любит без памяти. А вот Верочку действительно ненавидит. Правда, и она отвечает Симе тем же. Говорит: «Твоя Серафима не сумасшедшая, просто придуривается. Хочет отравить нам жизнь». И похоже, она права.

— Вам пришлось показать сыну на дверь?

— Никуда я ему не показывал. В один прекрасный день он взял и сам ушел. При этом прихватил много книг из моей… из нашей домашней библиотеки. Снес в букинистический…

Гурий Степанович казался удрученным. Его круглое лицо выглядело одутловатым, нездоровым, под глазами проступили синяки. Видимо, этот разговор дорогого ему стоил.

Вячеславу оставалось задать один вопрос:

— Скажите, а что за история произошла в связи с призывом Вадика в армию? Кажется, вы добились, чтобы его призвали досрочно? Почему вы это сделали? Захотелось поскорее избавиться от тяжелой ноши?

Гурий Степанович виновато свесил голову. Сквозь редкие волосы матово просвечивала лысина. Наступила пауза. Он судорожно сглотнул и совсем было собрался что-то сказать, но с отчаянием махнул рукой и не сказал. Потом до Вячеслава донеслось:

— Не укладывается в голове… Такой прекрасный был ребенок… Хотел, чтобы его кроватка стояла рядом с нашей кроватью. Засыпая, всегда держал меня за руку. Добрый, ласковый, послушный… Что с ним случилось? За что мне этот крест?

Из глубины квартиры раздался властный женский голос:

— Гурий! Что-то ты разговорился! Заканчивай! Тебе пора пить молоко с медом!

Вячеслав стал прощаться. На лестничной клетке обернулся. В дверях, как в портретной раме, стоял растерянный, несчастный человек в роскошной атласной пижаме и тесных красных тапочках, видимо, доставшихся ему по случаю вместе с новой строгой женой и квартирой.

В этот вечер Вячеслав вернулся домой поздно, удалился в свою комнату. Разыскал в секретере свернутую в дудочку и перевязанную салатовой ленточкой школьную тетрадку с дневником Дика. И углубился в чтение. Может быть, здесь он найдет разгадку случившегося?

Дик примкнул к «системе» вскоре после дурацкой истории с мотороллером. Как-то одноклассник Сергей Маликов по прозвищу Шлягер сказал, что не прочь загнать свой мотороллер — срочно потребовались «бабки» для покупки импортного магнитофона. Дик загорелся. Он давно мечтал о таком звере. Мчать вперед в грохоте и дыме, не разбирая дороги, — что может быть лучше. Да вот беда, денег у него не было. Мать и он держались на одних готовых котлетах — мясных и картофельных. Иногда удавалось что-то выцыганить у отца, но по мелочи. Мачеха Верка следила, чтобы отец не баловал сына. Тем не менее Дик твердо сказал Шлягеру: покупаю. Это была черта его характера: принимал решения сразу, без обдумывания, и шел до конца.

В тот же день старый, ржавый мотороллер появился в крошечной квартирке Дика. Оставить первую ценную в своей жизни вещь в сарае побоялся — украдут.

Как и ожидал, мать подняла крик:

— Зачем притащил сюда эту рухлядь? Где взял? Неужели украл?! Все ясно, скоро он загремит в тюрьму! Подлец! Ты сведешь мать в могилу!

Мать легла на тахту, закрыла глаза и начала умирать.

Дик грохнул дверью и ушел: ему надоели материны фокусы. Иногда он мать жалел: жизнь у нее невеселая, мужа нет, денег нет, всех-то она ненавидит, и ее не любит никто. Но когда мать принималась за свои «штучки», чувство жалости мгновенно улетучивалось, Дик затвердевал сердцем и уходил. Куда? Куда глаза глядят. На кудыкину гору. Ему все равно. Лишь бы подальше от родного дома.

Но сцена с «умиранием» была лишь жалкой репетицией по сравнению с тем концертом, который мать закатила после того, как Дика задержали за езду на мотороллере без номера. В отделении милиции, куда ее вызвали, она еще держалась; пускала слезу, умильно заглядывая в лицо «товарищу начальнику», жаловалась на свою тяжелую долю, на слабое здоровье: «Если с ним что-то случится, я этого не переживу». Дик заметил, что, отправляясь в отделение милиции, мать не позабыла привести себя в порядок, причесалась, подкрасилась, надела праздничную кофту с люрексом, подаренную ей на день рождения бывшим мужем. Она выглядела интеллигентной и миловидной, он давно не видел ее такой. Обычно слонялась по квартире простоволосая, с бледным, одутловатым лицом, облаченная в выношенное уродливое тряпье. В милиции мать добилась своего. «Товарищ начальник» сжалился над нею, сказал:

— Да вы не убивайтесь так, мамаша. Он говорит, что мотороллера не крал, что ему дружок одолжил — прокатиться. Если это подтвердится, уплатите штраф за то, что раскатывал без номера, и дело с концом.

Мать молниеносно притащила в отделение Шлягера, тот предъявил документы на мотороллер, подтвердил слова Дика, и того отпустили с миром. Дома мать закатила сыну истерику. Кончилось тем, что ему пришлось вызывать для нее «скорую помощь». Матери сделали укол, и она затихла. Дик выбрался из квартиры с желанием никогда больше сюда не возвращаться.

Сел в троллейбус и отправился к отцу. Дверь открыла мачеха. Она стояла перед ним в хлопчатобумажном спортивном костюме. Рукава были закатаны, в руках мокрая тряпка: вылизывала свою роскошную квартиру. Распаренное лицо Верки выражало недовольство — оторвали от уборки.

— Отец дома?

— Твой отец на даче вкалывает. Мог бы, кажется, помочь. Вон какой бугай вымахал.

— А чего помогать? Мне в этой даче не жить, — один вид мачехи вызывал у Дика желание противоречить и грубить.

— Знаю я. Как строить — вас нет. Пусть старик вкалывает, загоняет себя в гроб. Вам ничего не нужно. А как дача будет готова, вмиг слетитесь, как воронье на добычу. Мое! Мое!