— Да, да, конечно, все умные и образованные люди, — сказал Ильин, иронически пожимая плечами. — И этот гололобый тоже умница и тоже уважаемый…

— Гололобый? Какой еще «гололобый»? О, господи, это же Шалов-Ребус. Фамилия такая. Аким Кузьмич. Он был артистом, понимаете — был. Раньше, давно. А потом Азимов взял его к себе… Вы когда уезжаете?

— Завтра.

— Я как-то привыкла к мысли, что мы больше не увидимся.

Ильин, не отвечая, поцеловал Лару, понимая, что если он сейчас этого не сделает, то навсегда ее потеряет.

— Увидимся, обязательно увидимся! Не знаю, как это будет, но будет, — сказал Ильин. — А сейчас я должен думать о том, как я буду жить в Москве. Хочется, Лара, жить иначе…

— Что? — переспросила она, занятая своими мыслями.

— Я говорю, что не могу и не хочу жить так, как жил раньше. Мой дед был молотобойцем на Пресне, его уважали, после революции предлагали ответственные должности, но он от всего отказывался. Там я родился, говорил он о своем заводе, там и умру. Мой отец стал кадровым военным. Он страстно любил свой полк, еще до войны командовал полком, дело знал, и я думаю, что командовал бы и дивизией, а то и армией. Но все сложилось иначе. Он вывел полк из окружения, отличился под Москвой и погиб осенью сорок первого. Мне недавно прислали экземпляр истории этого гвардейского полка, там об отце есть прекрасные строчки. А я? Вы скажете, что кто-то должен работать в нашей конторе и что я занимаюсь не пустяками, а важным делом. Да, важным для конторы. А для меня? Так вот и пройдет жизнь?

— Как-то я вас не представляю себе ни молотобойцем, ни военным. И потом… вы же сами выбрали юридический.

— Да, юридический. В молодости я мечтал стать адвокатом. Мне снился Плевако, на меньшее в то время я был не согласен.

— А что, это было бы вам к лицу! Ясно вижу, как вы говорите речь на каком-нибудь громком процессе. Жена застрелила мужа из ревности, а вы ее защищаете. Я приезжаю в Москву, прихожу в суд в самый разгар вашей речи…

— Нет, главное — это не речь. Главное — это люди. Быть среди них, узнавать их горести, научиться понимать людей — да ведь это прямая обязанность интеллигентного человека, а ведь я считаюсь интеллигентом. Готовить речь, читать книги… Вот вы говорите — «Елена Прекрасная», а передо мной мелькает оперетта. Подумать только, что я никогда не читал «Илиаду»! Я хвастался перед вами, что мне скучен Чехов. Но ведь это от стыда за то, что не читаю, а просматриваю книги. Представляете себе Плевако, который просматривает «Смерть Ивана Ильича»?..

— Вы мне будете писать? — спросила Лара.

— Да, конечно, обязательно! И вы мне пишите, я очень буду ждать!

— Поцелуйте меня…

Ильин обнял ее и вдруг почувствовал, что она слабеет. У него сразу стала ясная голова: «Нет, только не это». Ильин хорошо знал свой голос, натренированный и уверенный: «Нет, только не это». На такой голос вполне можно было положиться.

На следующий день он уехал в Москву. С утра был арбитраж, такой короткий, что даже сам Ильин удивился. Всего несколько слов пришлось ему сказать, — впрочем, дело конторы было правое, и все понимали, что заводу пора погасить свою задолженность. С Азимовым Ильин держался особенно предупредительно и любезно и, смеясь, вспоминал о своей вчерашней неудаче. Азимов вежливо сказал, что вчера вечером тщетно пытался дозвониться к нему в гостиницу.

— Акклиматизация, акклиматизация… — повторил Ильин и предложил пообедать вместе в аэропорту.

Ресторан находился на втором этаже. Взяли столик у окна, но отсюда были видны только самолеты и взлетная полоса. Ильин заказал шашлыки, дорогие закуски и какое-то особенное вино. После обеда Азимов передал Ильину сеточку с фруктами для ханум Ирины Сергеевны. В другое время Ильин обязательно бы ее отклонил, но сейчас всего важнее было снова не обидеть Азимова, и он взял сеточку, решив, что сразу же приезде в Москву сделает посылку Эсфири. В последнюю минуту пришел Каюмов, но только успели перекинуться словом, как объявили посадку.

Прощались весело, но когда самолет взлетел и опрокинул здание аэропорта, и ресторан, и дорогие закуски, а под крылом оказалась зелено-бурая степь, Ильин почувствовал, как горло перехватила сухая судорога.

Он вернулся в Москву с таким чувством, словно не был здесь целый век. Даже не верилось, что еще совсем немного — и он дома, увидит детей, Иринку… Самолет бесконечно выруливал по бетонной дорожке, потом долго ждали трапа, моторы заглохли, вокруг слышалось гудение большого аэродрома, блестели огни, тихо переговаривались стюардессы.

Наконец подали трап. Ильин побежал на такси, но у выхода увидел знакомого водителя, известного в конторе как Большой Игнат.

— Карета подана! — Большой Игнат любил докладывать в старинном стиле: «Лошади готовы», «Извозчик свободен».

Вечер был чудесный, дорога шла через лес, неярко блестел последний снег, слышался запах легкого апрельского морозца. Большой Игнат рассказывал новости: когда решался вопрос о слиянии, Касьян Касьянович на каком-то сверхважном заседании сказал: «Нож в спину!», и эта реплика вызвала одобрительный смех и повернула дело на сто восемьдесят градусов, то есть в пользу полной самостоятельности.

Еще несколько дней назад Ильин слушал бы все это с большим интересом, но сейчас его мысли были далеко.

Проехали Царицыно, показалась Москва, до дому оставалось всего ничего… Наспех он попрощался с Большим Игнатом, наспех кивнул лифтерше, вязавшей теплые рукавички. И хотя у Ильина был ключ, он все-таки позвонил. Хотелось услышать знакомые шаги за дверью. Господи, какое счастье, что он там ничего такого не натворил. Как бы он сейчас угрызался!

Шаги. Иринка, знакомый халатик; он так к ней прижался, что Иринка быстро зашептала:

— Нельзя, что ты… Ты сумасшедший, дети не спят…

И верно — Милка и Андрей уже бежали к отцу, потом вчетвером, с трудом отрываясь друг от друга, пошли в кухню, где был накрыт праздничный ужин. Да, прямо скажем, после столовой самообслуживания… Впрочем, был пир у Азимова, ты же, наверное, Азимова помнишь?..

Поужинали. Ильин приласкал детей, взглянул на часы и покачал головой: спать, спать! Но Андрей требовал рассказов о Средней Азии, а Милка что-то журчала о своем экзамене в музыкальной школе, она была девочкой способной и прилежной, на все у нее хватало времени, а насчет музыки у Иринки была честолюбивая мечта: консерватория. А вот Андрей… У того всегда столько двоек…

Но всему свой час. Андрей уснул тут же за столом, уткнувшись в отцовскую руку, Милка уже несла полную чушь…

Ночью он проснулся от ощущения полета. Все было, как всегда: Иринка рядом, шторы на окнах, сквозь щелку — полоска света, скрипят тормозами такси, все так, словно бы он и не уезжал отсюда, словно и не было древнего медресе и еще более древнего всадника, копьем поражающего льва.

Но все это было — Лара, быстрые ее вопросы и неловкие поцелуи, не принесшие радости. Было…

И что же? — спрашивал себя Ильин. Значит, надо было буркнуть Иринке «Доброй ночи!» и поставить раскладушку на кухне? И хотя раскладушка выглядела нарочито глупо, он продолжал спорить сам с собой, как будто боялся, что эта первая ночь в Москве способна вытрясти из него все, что он пережил и передумал там, — и Гомера, и недовольство упитанным человеком в феэргешных очках, и боль, о которой нечего дискутировать, а надо хоть один раз почувствовать…

— Ты почему не спишь? — спросила Иринка.

— Я сплю, сплю, — ответил Ильин, дотронулся до жены и уснул.

Будильник, утро, душ, гренки, Милкины косички, глупейший, какой-то допотопный Андрюшкин ремень… Мелькает халатик, жужжит бритва.

— Иринка, мне надо поговорить с тобой.

— Обязательно, ты только скажи, в каком направлении мне думать.

— В направлении меня, — сказал Ильин смеясь. Набрал по телефону 100 и услышал: 8 часов 28 минут.

До конторы было недалеко, и Ильин, как всегда, шел пешком. Сегодня вся служивая Москва была на улице, даже большие начальники отказались от машин: после мартовской кутерьмы, холодного дождя вперемежку со снегом, вдруг стало тепло и сухо.