— Да, я думаю, что навряд ли.

— Она работает? — спросил Ильин. — Как-то не могу представить ее жизнь.

— Живет… Сейчас у нее… бюллетень. Приходят какие-то родственники, так, десятая вода на киселе. Отец даже на процессе не был, у него теперь новая семья, кажется, под Оренбургом.

— Может быть, ничего и не знает?

— Может быть. Еще есть какие-то подружки, но что за подружки, им сенсация интересна! Есть еще Генина бабушка.

— Генина? — переспросил Ильин. — А, ну да, да, конечно, конечно… И что же?

— Ну, бабушка — та всей душой ненавидит Тусю. Подозревает черт знает в чем. Да не она одна… Действительно, эти «платформы» и реснички… Даже в день приговора! Но тут я подошла к ней, и мы вместе поплакали.

Ильин промолчал. «Поплакали…» Как-то это слово совсем не вяжется с Тамарой Львовной. Хотя, впрочем, кто знает!.. Много есть такого, о чем никто не знает. Год назад он бы не смог поверить, что между двумя судебными заседаниями будет мчаться на почту и там, в дикой духоте, ждать коротенькую записку… А сейчас… сейчас его мучают голоса в доме и Иринкино щебетанье.

— Это было трудное дело, — сказал Ильин. — Но оно для меня сегодня закончилось. Приходит момент, когда надо ставить точку.

— Да, наверное, вы правы. Надо начинать работать. Мой бедный старый Маячок. Завтра, кажется, среда? В среду ученый совет. Пора разгонять гостей. Отбой, господа гости! — крикнула она.

Никто не обиделся, все знали, что хозяйка дома эксцентрична, и, кажется, всем это нравилось. Ильин стал вызванивать такси, но куда там: два часа ожидания.

— Я вас доставлю на своих вороных, — сказал Жорж. — Нет, серьезно, машина подана…

— Спасибо, но мы прекрасно доедем в автобусе, — сказал Ильин.

— Но, Жень, — мягко возразила Иринка. — Машиной быстрей…

— Спасибо, но мы не будем никого затруднять, — перебил ее Ильин, и эта неестественная фраза, звучавшая как перевод с чужого языка, еще долго вертелась у него в голове.

Милая Лара! Я думал, что после самохинского дела сбегу из Москвы хоть на десяток дней, но это все были мечты. Дел много, защищаю одного замечательного жулика, некоего Калачика Аркадия Ивановича, и сегодня мы с ним закончили знакомство с материалами дела. В чем оба и расписались.

За эти дни мы как-то привыкли друг к другу — шутка ли, такие тома одолели. Перелистать — и то труд, а ведь мы не перелистывали, а кое-что по два раза читали, иногда и вслух всю эту канцелярскую скуку перемалывали. «Аркадий Иванович, как? Будем признавать?» Кивает энергично… «А может, прежде чем признавать, подумаем?» — «Нет, признаю, было».

Следователь собрал очень обширный материал, собрал и систематизировал, ну, как бы сказать… без демагогии, что ли. Калачик ему добросовестно помогал. Признание полное, безоговорочное, и не только чистосердечное, но и всесторонне обдуманное. Показан весь механизм хищения, учтена каждая копейка.

Память у Калачика феноменальная. Только взглянет «3600 рублей! Это по четырнадцатой ведомости. И та же цифра по пятой…» Он только иногда жалуется на зрение, в особенности когда мелкий шрифт. Но память, память! А ведь ему почти шестьдесят… Между прочим, и он и его жена прямо-таки помешались на этом: было бы ровно шестьдесят, сидели бы дома, купили бы какую-нибудь развалюшку, развели бы огородик…

Жулик Аркадий Иванович поразительный. Все поразительно: и размах, и стаж, и безнаказанность. И знаете, после всего, что было, он в тюрьме отдыхает. Я работаю, а он отдыхает. И вид какой-то благостный: почтенная седина, не то чтобы торчали седые космы, а так, легкий пушок. И замечательно чистые, прямо сахарные, руки. Синяя жилочка у него только на шее вздрагивает и почти вся прикрыта белым воротничком. Да и весь он вычищенный и надраенный, как ручка в адмиральской каюте. Конвойные грохочут в тяжелых сапогах, а у него ноги в парусиновых туфлях. Я едва добираюсь до тюрьмы — мокрый, как мышь, в автобусе такая жара, что не знаешь — открыть окно или закрыть… Аркадий Иванович улыбается, даже шутит, никаких признаков раздражения, он вполне в курсе, что нервные клетки не восстанавливаются, знает, как вредны отрицательные эмоции. Какую-то отчаянную бумажку мы с ним смотрели, прямо-таки крик души работника ОБХСС, он надел очки, взглянул. «Должен вас предупредить, Аркадий Иванович, что признание в этом случае означает…» Он ласково перебил: «Все мое, Евгений Николаевич…»

Это он любил повторять: «все мое», «все наше», и однажды я не выдержал и сказал: «На что только вам адвокат?» — «Как же, как же, это непременно надо, этого закон требует…»

О том, что он «законник», я еще раньше знал от его жены. Любовь Яковлевна зачастила ко мне, и, хотя я все это время был зверски занят, я всегда был рад случаю поговорить с ней. Все-таки почти сорок лет прожили вместе. И как порой ни анекдотичны были ее рассказы, я немало существенного узнал об Аркадии Ивановиче. Познакомился и с дочкой Ниной, она ненадолго забегала в консультацию. Тихая, застенчивая, 34 года, не замужем и со всеми вытекающими отсюда комплексами. А тут еще такое несчастье. «От людей стыдно…»

Сослуживцы. До того, как все это завертелось, Калачик считался незаменимым работником. А сейчас он мало того что вор и мошенник, так еще и клеветник. Сам за решеткой и других тащит…

Познакомился я за это время еще с одним человеком, имеющим или, лучше сказать, имевшим большое значение в жизни Калачика. Его однополчанин и бывший начальник. Ему тоже «вокруг шестидесяти», хромает, но как-то уж очень бодро, брит наголо, хрипит, курит, у него, я думаю, эмфизема, но курит ужасно. И очень живые, черные, «с чертиком», глаза. Появился он в консультации в разгар рабочего дня, во все кабинки очереди, он кричит что-то свое, наконец разобрались, и он прохромал ко мне.

— Подполковник Кужаев.

— Очень приятно. Чем могу?

— Всего ничего: помогите добиться правды. Третий день хожу по судам, ни черта не понять. Какая-то лохматая девчонка на смех подняла, мол, списки внизу вывешивают. Сунулся к спискам — ничего похожего. Я туда, сюда, к прокурору…

— Да в чем ваше дело?

— Вы Ильин?

— Ильин.

— Мне Любовь Яковлевна адрес дала.

Кажется, начало проясняться: значит, по поводу моего Калачика. Но подполковник продолжал кипеть:

— Да что же это такое? Да у нас в полку Калачика каждый по имени-отчеству. Знаете, это какой человек? Ежели бы я ему сказал: «Калачик, море видишь? Там на дне полуторка с продуктами, а у меня бойцы третий день не кормлены…» Что бы мне Калачик ответил? «Слушаюсь, товарищ подполковник» — и как был бы: в сапогах и прочей амуниции — так в море бы и полез. И его теперь под суд? За что?

Я стал объяснять: следствие инкриминирует вашему другу…

— Другу! Он моим подчиненным был. Я ему и звание присваивал. Пришел ко мне красноармейцем, шинелишка еле дышит, одна пола вовсе обгорела, я думал — из окружения… «Откуда, спрашиваю, такой?» — «Кладовщиком, говорит, был на складе». — «Ну, брат, у нас в армии кладовщиков не положено. У нас здесь война».

А знаете, я с этим Кужаевым подружился. Хотелось побольше узнать об Аркадии Ивановиче. Это не пустяки, если через четверть века о тебе тревожится твой однополчанин, и не просто однополчанин, а бывший твой начальник. И я действительно много узнал интересного о Калачике. Тут я слышу скучный голос: дорогие товарищи адвокаты, а не надоело вам это? Человек совершил преступление, ограбил государство, а вы думаете тронуть нас орденами? Орденами — нет, войной — безусловно. И «тронуть» — слово совсем не то, просто я хочу поразмыслить над судьбой моего подзащитного, и не только хочу, но и обязан это сделать.

В мирное время Калачик служил кладовщиком на заводском складе, и как раз перед войной его выдвинули, и он этим складом стал заведовать. Но Кужаев узнал и оценил в своем новом подчиненном талант истинного снабженца. Не знаю, каким был Кужаев в войну, думается, таким же шумливым, как сейчас, а может быть, и еще больше. И еще быстрее был его острый взгляд. С одного взгляда пытался оценить человека: на что всего более пригоден. Но я думаю, что вся эта шумливость и размашистость Кужаева и даже его хриплый голос — все это только внешняя сторона дела. Я думаю, что Кужаев был хорошим хозяином. Он и до войны служил в том же полку и пережил разные времена, вся его жизнь здесь прошла. Научился нюхом чувствовать людей и доверял. Иногда чрезмерно доверял этому своему нюху. Были ошибки, были и просчеты, но сейчас он вспоминает только удачи. Начпрод Калачик был его удачей. Не только в дивизии — в армии завидовали, переманивали; говорит, что сам видел приказ: перевести старшину Калачика А. И. на какое-то там сверхпродместо. Но отстоял. Горлом взял.