Ярослава нахмурилась, всем своим видом протестуя против такого своеволия.

— Не сердитесь, — поспешил успокоить ее Штудниц. — Нам нужно поговорить об очень серьезных вещах, и притом наедине. Разве это возможно в «Фатерланде»?

— Домой — ни в коем случае, — воспротивилась Ярослава. — Остановите машину.

— Но этот разговор нужен не столько мне, сколько вам, — попытался убедить ее Штудниц. — Клянусь вам.

— Домой — ни в коем случае, — упрямо повторила Ярослава.

— Хорошо, — терпеливо и доброжелательно сказал он. — Тогда в загородный ресторанчик. Один из моих любимых. Нечто вроде охотничьей таверны. Не возражаете?

— Вы так настойчивы…

Смеркалось, когда они въехали в сосновый бор. Последние лучи солнца прощально трепетали на бронзовых бугристых стволах, устремленных в поднебесье сосен. Чем-то царственно величественным веяло от них.

В «Охотничьей хижине» было немноголюдно. Расторопный хозяин — прихрамывающий, будто его то и дело дергали за ниточку, пожилой немец в костюме егеря услужливо и сноровисто провел их в отдельную комнату, стены которой были сплошь увешаны чучелами птиц. Над столиком, сколоченным из грубых досок, висел светильник, стилизованный под керосиновую лампу.

— Вы любите дичь? — спросил Штудниц. — Устроим настоящий охотничий ужин. Ну-ка, дядюшка Шульц, пораскинь мозгами.

— Могу предложить ассорти из холодной дичи. — Дядюшка Шульц произносил названия блюд, важно шевеля толстыми, точно смазанными жиром, губами, я так смачно, что уже этим вызывал аппетит. — Из горячего — свиные ножки с кислой капустой и горошком, зайца в горшочке с вином…

— Если ты, дядюшка Шульц, предложишь нам еще и тюрингский пирог с луком, то мы будем счастливы! — радуясь, как ребенок, воскликнул Штудниц.

— И тюрингский пирог с луком, — важно подтвердил дядюшка Шульц.

— Я в восторге! — заявил Штудниц, похлопывая Шульца по плечу. — Теперь я готов поверять, что твой охотничий костюм — не маскарад. И как только тебе удается подавать такие яства, достойные богов, в наше полуголодное время?

— Секрет фирмы, — осклабился дядюшка Шульц, показывая редкие, изъеденные табаком зубы и вытирая пот с лоснящихся щек огромным клетчатым платком. — Пить будете, конечно, яблочную водку?

— Да. И мозельское.

Дядюшка Шульц запрыгал на кухню. Деревянные половицы заскрипели под его грузными шагами, как палуба корабля во время шторма.

— На меня не рассчитывайте, — предупредила Ярослава. — Я не пью.

— Символически, — успокоил ее Штудниц. — Только символически.

Блюда, которые им принесли, оказались дьявольски вкусными, но Ярослава с трудом принудила себя есть — у нее начисто пропал аппетит. Она больше всего, как, вероятно, и все люди, страшилась неизвестности.

— О чем же вы хотели со мной поговорить? — не выдержала Ярослава. — Я согласна слушать вас при одном условии: если вы все-таки откажетесь от своей навязчивой идеи, что мы с вами уже встречались.

— Согласен! — весело воскликнул Штудниц. — Ради того, чтобы вот так сидеть рядом с вами и забыть обо всем, что происходит в мире, согласен! Будем считать, что мы встретились первый раз в жизни.

— Почему «считать»?

— Хорошо, я вас никогда прежде не видел, — сказал Штудниц.

— Это пока что самое правдивое из всего, что вы мне успели сегодня сказать, — улыбнулась Ярослава.

Она впервые открыто и смело посмотрела в его лицо. Казалось, оно было воплощением самообладания и, к огорчению Ярославы, в нем не проступало ничего отталкивающего. Тонкими чертами и одухотворенностью оно напоминало лицо священника, и в это можно было бы поверить, если бы не резковатые жесты и не военная выправка. Светлые глаза его выражали и радость, и удивление, и гнев, но только не холодное бесстрастие.

— В мире все относительно, — приступая к ужину, заговорил Штудниц. — Мы предполагаем, а судьба располагает, не считаясь с нашими желаниями. Что я я хотел вам рассказать? Во-первых, что я уже видел вас. И знаете где? В Штраусберге. Представьте, меня это не удивило. Нет, я вовсе не пророк, и вы ошибаетесь, если думаете, что я фантазирую. Два года назад мне довелось побывать в России, и тогда, в Поленове, на Оке, я видел женщину, как две капли воды похожую на вас. Только та женщина была с мужем и очаровательной дочуркой. А зачем удивляться, в мире столько похожих друг на друга людей! Но когда я увидел вас в Штраусберге, то вначале подумал, что это та самая женщина, из Поленова. И еще подумал, что все правильно: если мы засылаем разведчиков в Россию, то отчего же не предположить ответные визиты?

Ярослава протестующе вскочила со скамьи.

— Прошу вас, ради бога, — умоляюще произнес Штудниц. — Если вы сейчас обзовете меня провокатором, поднимется шум, и мы с вами впутаемся в такую историю, что противно будет вспоминать. То, о чем я говорю, останется между нами.

— Однако кто дал вам право высказывать в мой адрес такие дикие предположения? — гневно спросила Ярослава. — Да, я живу в Штраусберге, и при желании вы могли бы все обо мне узнать. Я никогда не бывала в России, а тем более в этом вашем Поленове.

Штудниц посмотрел на нее, как смотрят на ребенка, когда прощают ему невинную шалость.

— Я говорю не о вас! — попытался успокоить ее Штудниц. — Впрочем, довольно об этом. Есть тема поважнее. Представьте себе солдата, у которого в винтовке только один патрон, и этим патроном надо выстрелить. Понимаете?

— Нет, не понимаю.

— Этот солдат — Германия. И она будет стрелять. И только по одной цели — по Советской России.

«Они уже перестали скрывать, что собираются напасть на нас», — подумала она, а вслух сказала:

— Меня абсолютно не интересует Россия!

— А меня интересует, — твердо сказал Штудниц. — Иначе я и не стал бы об этом говорить. Такой, например, немецкий философ, как Освальд Шпенглер, предупреждал, что для Германии война с Россией была бы безумием, ибо фронт Ленинград — Москва — Средняя Волга — только начало большой войны с Россией, и что на этом громадном фронте затеряется не только германская армия, но и любая коалиция европейских армий.

— Так думал Шпенглер, — сказала Ярослава. — А вы?

— Вас ведь не интересует Россия, — с легкой иронией заметил Штудниц. — Но я попытаюсь ответить. Вам нравится наш национальный гимн? Конечно, вы знаете, что его сочинил Хорст Вессель. А вот кто он такой на самом деле, не знаете. Уверяю вас. Я вам объясню. Сутенер! Да, самый настоящий сутенер, который в дешевых пивнушках играл в карты, с нетерпением ожидая, когда с улицы прибежит девица и сунет ему в лапы только что заработанные деньги. Любопытная деталь: берлинская проститутка прикреплена не только к определенной улице, но даже к определенной стороне улицы. У Хорста Весселя была именно такая проститутка. Сам он не работал ни одной секунды за всю свою жизнь. Потом он надел форму штурмовика и был убит в драке с неким Хэлером, у которого пытался отбить очень прибыльную проститутку. Мы же объявили, что Хорста Весселя убили коммунисты.

— Мне кажется, вы зашли слишком далеко, Штудниц, — резко оборвала его Ярослава. — Или вы провоцируете меня, или на самом деле ваши мозги напичканы мыслями, крайне опасными для фатерланда.

— Думайте, что хотите, — улыбнулся Штудниц. — Я же хочу лишь спросить вас: можно ли гордиться страной, национальный гимн которой сочинил сутенер?

— Я не буду отвечать на такие вопросы.

— Отлично, не отвечайте! — весело воскликнул Штудниц. — Обещайте мне только слушать, просто слушать, — добавил он и выпил очередную рюмку яблочной водки. — Я уж не говорю о том, что музыка «Песни Хорста Весселя» — настоящий плагиат, это — старинная народная мелодия.

— Вы злой человек, — сказала Ярослава.

— Я доверяю вам, — серьезно сказал Штудниц. — И знаю, что вы не пойдете в гестапо. Впрочем, если и пойдете, — усмехнулся он, — вам не поверят. Так вот. После того как в прошлом году я совершенно случайно увидел вас в Штраусберге, мне пришлось навести некоторые справки. Все оказалось великолепно, и, как говорят у русских, комар носа не подточит. Значит, действительно версия с Поленовым отпадает. И сейчас я просто рад нашей встрече. Очень. А Поленово… Что ж, я приезжал туда как турист.