В шесть часов вечера Зимоглядов был готов к визиту. Он выгладил свой бостоновый костюм, до ослепительного блеска начистил коричневые модные туфли, побывал в парикмахерской. Расставаясь с Глебом у выхода из гостиницы, сказал:
— Итак, стрелки часов пущены. У меня сегодня серьезный экзамен, пожелай мне ни пуха ни пера. Кабардинская улица приведет тебя в восхитительный парк. Повеселись. Лишь об одном прошу: избави тебя господь заводить знакомства.
Глеб ухмыльнулся, прощально взмахнул рукой и легкой, упругой походкой зашагал по улице.
Зимоглядов долго ходил по городу, прежде чем постучал в дверь небольшого домика на тихой улочке, спускавшейся к берегу реки. Домик был окружен садом, спелые груши и яблоки румянило заходящее солнце.
Зимоглядов нервно поправил галстук. За дверью было тихо. Он постучал еще раз, более настойчиво. Дверь никто не открывал. Тогда он подошел к калитке, нажал на щеколду. Она звякнула, и Зимоглядов вошел в маленький, весь покрытый вьющейся травкой дворик, переходивший в старый запущенный сад. Едва он направился к крыльцу, как из-за раскидистого куста жасмина вышла, опираясь на палку, женщина в сереньком домашнем халате. В первый момент она показалась Зимоглядову совсем незнакомой. И по тому, как она медленно, будто опасаясь оступиться, шла между деревьями, и по тому, насколько потухшим и изможденным выглядело ее лицо, можно было предположить, что она уже немолода. И все же в ее облике проступало что-то такое, что способно было изумить при неожиданной встрече. Это были отчетливые, радующие непокорностью черты живой, с дерзким вызовом, красоты. Зимоглядова внезапно охватило давно им позабытое и сознательно изгоняемое из души чувство счастья от той, первой встречи с Маргаритой, когда в конце гражданской войны, в поезде (а не в бою и тем более не перед атакой, как он рассказывал Пете) его поразила совершенно необычная красота незнакомки, случайно оказавшейся с ним в одном купе. И сейчас, парализованный этим вновь возродившимся чувством, он понял, что готов бросить все, перечеркнуть и проклясть всю свою прошлую жизнь, все свои самые желанные и честолюбивые мечты, если только она, Маргарита, узнает его, бросится к нему на шею и все простит.
Но Маргарита — он уже не сомневался, что это была она, — остановилась и, сощурив и без того узкие, удивительно проницательные глаза (смотреть на него широко открытыми глазами ей мешали последние лучи прячущегося за горами солнца), не двигалась с места, хотя он уже прочитал на ее лице: узнала, узнала!
— Рита, — борясь с внезапно нахлынувшим удушьем, произнес он. — Рита!
Маргарита Сергеевна стояла все так же неподвижно, словно не могла сделать нм единого шага навстречу Зимоглядову, и он с изумлением и страхом почувствовал и увидел, что эта неподвижность вовсе не следствие охватившего ее бессилия, а стремление сразу же сказать ему, что он, Зимоглядов, бесследно исчезнувший много лет назад, не может быть для нее прежним, живым, и если уж он вот так внезапно появился, то для нее он просто незнакомый, чуждый ей теперь человек.
И все же Зимоглядов утешал себя надеждой: она стоит, не уходит, не гонит его прочь, значит, хоть одна, пусть последняя, искра не потухла в ее душе, значит, она думала и вспоминала о нем, не мог же Петя ему солгать.
— Рита, — снова повторил он тихо, с мольбой и надеждой в голосе. — Скажи хоть слово, Рита! Или ударь, прокляни, только не молчи!
Но она молчала и теперь уже смотрела не на него, а на исчезавшее за горами солнце, оставлявшее земле лишь угасающие багровые отблески. И оттого, что она молчала, будто немая, и оттого, что лицо ее не выражало ни гнева, ни радости, ни изумления, Зимоглядов не решался подойти к ней или же броситься перед ней на колени.
Уже в сумерках, стремительно хлынувших с внезапно помрачневших гор, послышался ее голос, чуть певучий и все такой же молодой, как прежде:
— Я так и думала, так и знала, что ты жив, что все вымысел, что просто ты ушел. Как меня пытались убедить, разуверить! Нет, никто не смог отнять тебя у меня…
Зимоглядов рванулся к ней, но она поспешным жестом руки как бы отстранила его от себя и спокойно, даже равнодушно, добавила:
— Никто не смог. Я сама…
В это мгновение Зимоглядов понял, что прошлое сгинуло и не вернется, как немыслимо вернуть сейчас солнце, ушедшее за горы. И его вдруг обуял такой, прежде никогда не испытанный им страх, будто от ее слов должна была испепелиться земля.
— Уже стемнело. — Маргарита Сергеевна говорила все тем же странным, леденящим душу голосом. — На юге рано темнеет. Пойдем в дом, если хочешь…
— Да-да, пойдем, конечно же…
Маргарита Сергеевна сделала шаг к крыльцу с такой осторожностью, словно ей предстояло перешагнуть через пропасть. И Зимоглядов с тревогой осознал, ценой каких усилий, вдруг сделавших эту больную, измученную женщину решительной и непреклонной, сумела она так долго почти в полной неподвижности выстоять на одном месте. Она пошатнулась, Зимоглядов бережно подхватил ее под руку. Она не оттолкнула его, приняла эту молчаливую помощь, но даже не взглянула на него и уже совсем молодым, девичьим шагом легко поднялась по ступенькам крыльца.
На пороге комнаты Маргарита Сергеевна щелкнула выключателем, и Зимоглядов удивленным взором окинул совсем позабытое, а теперь столь знакомое убранство этого жилья. Тот же письменный стол, покрытый зеленым, поблекшим сукном, та же металлическая кровать на сетке, та же вместительная, с фигурными ножками этажерка. Все то же — и не то. От всего, что предстало сейчас перед его не столько любопытным, сколько изучающим взором пахнуло чем-то далеким, ушедшим и тоскливым, будто он смотрел на экспонаты музея.
Зимоглядов помог Маргарите Сергеевне сесть в широкое старомодное кресло, отметив про себя, что оно появилось здесь уже после его ухода, и, вероятно, не случайно — больная женщина не могла без него обойтись. Маргарита Сергеевна одернула юбку и, казалось, не замечала его присутствия. «Вот так же она сидит в этом кресле одна. Каждый день — одна…» — испуганно подумал Зимоглядов, точно его самого обрекали на вечное сидение в этом старом неуклюжем кресле. Он продолжал стоять возле нее, смотрел ей прямо в лицо смиренным, раскаянным, виноватым и влюбленным взглядом и с отчаянным нетерпением ждал, когда она начнет говорить. «Нет страшнее казни, чем казнь равнодушием», — подумал Зимоглядов.
— Рита, — наконец начал он: молчание душило его, стискивало сердце. — Я вернулся. Прости меня…
Она опустила голову. В пышных, густых волосах холодными змейками сверкнула седина.
— Прости, Рита, — повторил он. — Даже преступников прощают.
— Преступников прощают, — медленно, не поднимая глаз, сказала она. — Изменников — нет.
— Опомнись, Рита, — Зимоглядов почувствовал в ее словах какой-то скрытый смысл, и чувство страха охватило его. — Лучше испепели ненавистью, но, ради бога, не произноси таких слов…
— Прошло много лет, — будто не слыша его, все тем же размеренным, негромким и почти равнодушным тоном продолжала она. — Много весен прошумело, зимних вьюг. Все уходит в прошлое. Одно не уходит — память. Память!
— Как это верно! Как прекрасно ты сказала! — растроганно воскликнул Зимоглядов, радуясь, что ее слова принимают иное, не столь неприятное для него направление.
— Я знала одного человека, — в голосе Маргариты Сергеевны впервые проступило волнение. — Любила его. — Она остановилась, будто вслушиваясь в давно забытое слово. — Любила. И вдруг поняла, что он совсем не тот, каким он мне казался, совсем другой.
— Ты… обо мне? — осторожно спросил Зимоглядов.
Маргарита Сергеевна долго не отвечала. Казалось, она больше не заговорит никогда. Потом медленно подняла голову, и он едва выдержал взгляд ее встревоженных, живущих надеждой глаз. Они, эти глаза, безмолвно вопрошали его, и Зимоглядов ссутулился, поник, как в ожидании удара хлыста. Он тоже не отводил от нее своих глаз, и это было похоже на пытку. Маргарита Сергеевна надеялась, что он заговорит сам, начнет оправдываться, опровергать, разуверять ее. Но он молчал, и она поняла, что все ее самые хрупкие, похожие на веру в чудо, надежды несбыточны.
