— Учительствует. Историю преподает. Мой лучший друг! — восторженно сказал Петя. — Отличный парень, с головой.
— Отличный парень! Изрекаешь, как служебную характеристику отстукал. Журналисту детали, подробности рисовать пристало, да так, чтобы душа человека, как рентгеном, просвечивалась. У меня, Петя, к характеристикам давнее отвращение. Журналист же ты, вот и рисуй. Хороший, плохой, отличный — это отметки не для человека, тут другой табель о рангах важен. Смелый ли, трусливый ли? Добрый, а может, жестокий? Щедрый ли, жадный? Оно ведь как? Кто бы ни был — и король, и нищий, и полководец, и солдат, — все на две части делятся — один на левой стороне, другой на правой, один черный, другой белый. Тех, что посерединке, не бывает вовсе. Просто есть такие людишки, которые средненькими норовят прикинуться, спасения в середке ищут. Черта лысого найдут! — Зимоглядов зло сверкнул черными глазами. — В пекло попадают, в костер, на плаху за то, что от одних к другим в объятья кидаются. Серединки быть не должно — солнце так солнце, а тень так тень. — Он помолчал, сцепив крупные пальцы с такой силой, что они хрустнули, как сломанная кость. — Ты меня, Петя, не осуждай, — голос его зазвучал моляще. — Водка меня всегда философом делает. Ей-богу, не Зимоглядов — Сократ! Бывают же люди! Вот тот же твой Максим. Издалека взгляд на него кинул — и ясно, как через лупу посмотрел. Твердый человек, прямой, его ветром не сдует. В нем крепость наверняка внутри сидит. А есть людишки — многих повидал за свою жизнь — бегают, снуют, мечутся, как та Фекла в коноплях. Что говорить, друзья вокруг тебя надежные, других ты не подпустишь. Он что же, Максим, женат?
— Женат. Если бы ты видел его жену, Ярославой зовут! А дочурку его видел? Она в саду играла.
— А как же! Мировая девчонка, красавица вырастет. Когда на таких детей смотрю, завидно становится, что не сам вырастил, не для меня растут.
— Да что ты все меня расспрашиваешь? О себе же обещал рассказать.
— Обещал, не отступаюсь. На добрый привет добрый и ответ. Повертела меня жизнь, Петяня, а когда она, проклятущая, вертит — научишься и шилом молоко хлебать. А только хорошо это, Петяня, что в ветреную погоду мы родились, я от безгрозицы сохну. Ну, ладно хныкать. Можно, я еще полстаканчика, Петя? — Нескладные плечи Зимоглядова дрогнули, и он показался сейчас Пете совсем жалким, немощным и беспомощным. — Ты не кори меня, не осуждай, пью вот, а не берет, как вода из колодца. Так вот слушай. Как с твоей матерью я жил — ты знаешь, на твоих глазах все было. Носил ее, можно сказать, на руках, боялся, что пылинка на лицо попадет. И вдруг все наперекосяк пошло, будто от землетрясения. Нет-нет, — Зимоглядов снова схватил Петю за плечи, — жизнью своей клянусь, не было у меня тогда никого, кроме нее, уж ты поверь. Ну, хочешь на колени стану, поклянусь?
— Зачем же, не надо, — Петя с большим трудом усадил его на место. — Я верю тебе, не надо!
— Спасибо, Петяня. — Крупные мутноватые слезы скатились по его как бы перерезанной глубокой извилистой морщиной щеке. — Короче говоря, уехал я от вас, да нет, не уехал, не буду себя щадить — сбежал. Тайно, как преступник, думал — себя накажу и ее накажу. А наказал-то, выходит, самого себя.
— Зачем ты… ушел? — дрогнувшим голосом спросил Петя. — Сколько слез она пролила, совсем обезумела. Сердце загубила. Жестоко ты поступил.
— Нет, Петяня, не спеши казнить, вели миловать, — Зимоглядов молитвенно сложил руки. — Сейчас ты взрослый, сейчас могу тебе, как на исповеди… Изменяла она мне!
Петя съежился, как от удара.
— Прости, что открываюсь, выхода иного не вижу. Иначе не поймешь и после смерти проклинать меня будешь.
— Мама говорила, в командировке ты… В пустыне…
— Вот уж воистину — в пустыне! Не зря пословица есть: «От черта крестом, от медведя пестом, а от дурака — ничем». Дурак этот я и есть. Мне бы смириться, простить, а я гордыней воспылал, все, что годами строил, в одну ночь разрушил, испепелил. Скитался, нигде счастья не находил. Какое к дьяволу счастье, когда один?! Одному и топиться скучно. Рыбоводом работал, потом зоологию преподавал — от амебы до млекопитающих. Вот тогда-то и хотела меня прибрать к рукам одна дама. Сколько раз, бывало, маму твою вспоминал, сколько тоски изведал! А эта крутая оказалась баба, вертела мной, как цыган солнцем. Это с моей-то закваской, с моей натурой! Да что об этом говорить, и вспоминать-то горько — от добра добро взялся искать. Воротился вот сейчас, а спроси меня — почему? Нет мне жизни без твоей матери, хоть убей, нет!
Зимоглядов уронил голову на стол. Звякнули тарелки, закачалась недопитая бутылка.
— Не надо. — Петя не мог смотреть на плачущих людей — его и самого подмывало заплакать. — Она же рада будет… Она же и на ноги, может, встанет, это же самое целебное лекарство…
— Ох, страшусь! — Зимоглядов тяжело оторвал голову от стола. — Страшусь ее порог переступить. Может, забыла, может, прокляла…
— А ты не бойся. Хочешь, я с тобой поеду? В Нальчике она живет, там, где родилась. Да для нее солнце снова взойдет! Я же знаю, чувствую… Только вот, — вдруг осенило Петю, — как же так, было же письмо, она мне читала и там сообщалось, что ты погиб. Как же так? Ошибка, что ли?
— Эх, Петяня, далече до дна, а там дорога одна. Письмо-то эта самая баба сочинила, чтобы навсегда меня от твоей матери отвадить, чтоб и не искал меня. А я согласился, надеждой себя тешил: забуду, с новой страницы автобиографию начну писать. Ан нет, прорвало, как вулкан прорвало!
Уже в самый первый миг, когда Петя увидел отчима и понял, что не ошибся, что это именно он и есть — живой, целый и невредимый, — уже в этот миг он прежде всего подумал о матери, о том, какую, наверное, искрометную радость вызовет у нее появление Зимоглядова. И как-то развеялись, исчезли думы о весело прожитом выходном дне, о гостях, о жарких спорах за круглым столом. Все, что было только вчера, все, чем он жил, вдруг без сопротивления уступило место прошлому, тому времени, в котором они жили вместе — Петя, мать и отчим. И как каждый человек, глядя на развалины дома, мечтает о том, чтобы на их месте возник новый дом, еще более крепкий и светлый, так и Петя заронил в свою душу надежду на то, что отчим и мать снова сойдутся и станут строить этот дом по-новому. Много ли для этого надо: съездит отчим в Нальчик, встретится с матерью, простят они друг другу обиды, и все пойдет по-прежнему, может быть, даже лучше, чем прежде.
— Все будет хорошо, я бесконечно верю в это, — продолжал Петя, дотрагиваясь ладонью до широкой и плотной спины Зимоглядова. — Ведь человеку всегда вперед надо смотреть, а если он только в прошлое свой взгляд устремит — на муки страшные себя обречет.
— Ох, как верно ты, Петяня, говоришь, как верно! — вздохнул Зимоглядов. — Вот отойду, отдышусь от скитаний своих и махну к ней, докторов найду самых лучших, на ноги подниму. Верить не хочу, что она лежит. Она же такой огненной плясуньей была! Нарядится, бывало, во все цыганское и так взыграет — что там огонь, что ураган! Знал бы ты Петяня, какими глазами смотрел я на нее в эти минуты, какая гордость меня обуревала, будто не она, будто сам я способен на такое. И любила вот так же — огненно, жарко, не встречал я больше такой любви. Все остальные бабы по сравнению с ней — амебы, ты уж не кори меня за такую открытость. Иной раз сам диву давался: и что она во мне нашла? Не красавец, — увы, природа обделила! — не гений, обычный бы вроде человек. А вот надо же… Может, за то любила, что к цели своей всегда твердо шел, хоть и не всегда ее достигал. Может, за то и любила, что неудачи меня, как гончие, всю дорогу преследовали? А может, за ласку мою, за верность. Кто мне на эти вопросы ответит, Петя, кто? Сама она и то навряд ли ответит. Любовь — величайшая это тайна, никто ее не разгадал и вовек не разгадает, у каждого она своя. Да, да, Петяня, своя…
— Я напишу маме, ее подготовить надо. Бывает, и от радости сердце не выдерживает, — сказал Петя, проникаясь к нему теплым чувством за то, что тот и в долгих скитаниях сохранил любовь к матери. — А могу и поехать вместе с тобой.
