Все собравшиеся в зале дружно встали, зааплодировали.

— Разрешите мне зачитать текст телеграммы, присланной командиром этой дивизии полковником Папченко, в которой от имени командования и личного состава он приветствует и поздравляет всех нас с праздником, — сказал председатель собрания и под гром аплодисментов зачитал телеграмму, заранее переданную мной в президиум.

Торжественное собрание прошло по-деловому. Оно было по-фронтовому коротким и содержательным.

Мы с Иваном не знали фамилий товарищей, сидевших рядом с нами. Один из них, видимо парторг завода, вместо доклада о Первомае сжато доложил собравшимся об итогах, с которыми кировцы встречали этот праздник. Говоря о трудностях в работе, созданных условиями военного времени, он сказал, что коллектив завода с успехом справился с поставленной ему задачей, справится с любым заданием и впредь.

Завод находился рядом с передним краем. Десятки бомб и снарядов ежедневно разрушали цеха и оборудование, выводили из строя людей. Отсутствие необходимых специалистов, большинство из которых были вывезены на Урал, острая нехватка топлива и сырья, голод и холод не сломили оставшихся в Ленинграде рабочих. Они были уверены в победе.

В разбитых вражескими снарядами цехах ремонтировались танки, гаубицы и пушки, делались снаряды для фронта. Случалось, что в отремонтированные уже танки садился экипаж, составленный из рабочих завода, и отправлялся прямо на передний край, вступая с ходу в бой с фашистами. Специально созданные ремонтные бригады отправлялись на передний край и там, в ходе боя, ремонтировали танки и орудия. А если было надо, члены бригады тут же становились заряжающими и подносчиками снарядов, а то и водителями танков. Многие кировцы, уйдя в ополчение, давно уже сражались на фронте. Женщины и дети становились к станкам, заменяя ушедших на фронт мужей и отцов. Докладчик, обращаясь к собравшимся, призвал приложить максимум усилий для полного разгрома фашистов.

После доклада состоялось награждение передовиков производства. Был зачитан приказ директора завода, в котором отмечались ветераны труда, лучшие люди завода.

Меня, не раз бывавшего на подобных торжествах в мирное время, удивило, что ни на столе президиума, ни поблизости от него не было привычных в таких случаях патефонов, гитар, отрезов на платье, фотоаппаратов и других подарков, обычно заранее подготовленных для выдачи. Об этом же подумал и Иван.

— Чем же их будут награждать? Чем премировать? — прошептал он.

— Сейчас все узнаем.

— За отличные показатели в работе, за подготовку молодых квалифицированных кадров и личное мужество, за выполненный раньше намеченного срока спецзаказ знатный мастер-орденоносец товарищ Буштырков Сергей Михайлович награждается… — объявил представитель дирекции завода.

И каково же было наше с Иваном изумление, когда подошедшему к столу знаменитому мастеру-орденоносцу под бурные аплодисменты сидящих в зале вручили два ордера на получение с заводского склада… полкилограмма олифы и килограмма столярного клея. На мой недоуменный взгляд сосед за столом сказал:

— Не удивляйтесь! Это для нас сейчас самая дорогая премия. Из столярного клея можно ведро холодца сварить — на несколько дней с семьей кормиться хватит. А на олифе можно что-нибудь поджаривать.

Что ж, он был прав, этот товарищ, радовавшийся за премированного мастера. Положение в городе с питанием было еще очень сложным. Несмотря на то что произошло несколько прибавок к хлебной норме и рабочие горячих цехов получали к тому времени уже по 700 граммов хлеба на день, просто рабочие — по 500 граммов, служащие — по 400, а дети и иждивенцы по — 300 граммов, этого было очень мало для истощенных голодом людей.

Когда премии, грамоты и другие награды были вручены, а награжденные выступили, слово предоставили мне.

Я не готовился специально к этому выступлению, не знал, что буду говорить рабочим. Однако впечатления этого дня, все увиденное и услышанное на заводе помогли мне. И слова пришли сами собой.

Поблагодарив за приглашение и поздравив коллектив с днем Первого мая, я пожелал всем дожить до дня Победы. Я передал им солдатское спасибо за активную помощь фронту в целом и нам, бойцам 21 — й дивизии, в частности, за храброго политрука нашей роты Владимира Михайловича Лапко, воспитанника Кировского завода. Я рассказал, как мы вместе с ним деремся с фашистами, как храбро бьются и остальные кировцы — такие, как политрук Ульянов, мой ученик снайпер красноармеец Виноградов, комбат Морозов и многие другие. Пришлось немного сказать и о том, как мы с Иваном уничтожаем фашистов, вспомнить несколько боевых эпизодов.

Слушали меня внимательно, задавали вопросы. Волнение мое оказалось напрасным — кажется, все обошлось благополучно.

— Лучше Женьки, моего друга и напарника, я рассказать не можу! Мне спидручней фрицев бить, я говорить не мастер. Обещаю, что зничтожу триста фашистов, а буду жив — и больше! — сказал Иван Добрик, от волнения путая русские слова с украинскими.

Аплодировали ему, пожалуй, горячей, чем мне, — за краткую и содержательную речь.

Вернувшись в полк, мы с Иваном Добриком рассказали бойцам о том, что видели и слышали на Кировском заводе.

Не перебивая слушали нас товарищи. Потрясенные услышанным, они клялись еще больше уничтожать фашистов. Обещали мстить ненавистным захватчикам за израненный Ленинград, за его мужественных жителей, детей и стариков, за героический рабочий класс.

Наши снайперы обязались совершенствовать свое боевое мастерство, ежедневно множить свои ряды, обучая снайперскому искусству остальных, увеличивать свой личный счет истребления фашистской нечисти.

Шла вторая половина июля 1942 года. Как-то вдруг, совсем неожиданно, на участке обороны полка установилась непривычная тишина. Вот уже третьи сутки эта тишина и радовала всех, и одновременно настораживала. Казалось, она давила на барабанные перепонки, с самого начала войны успевшие привыкнуть к не умолкавшим ни на минуту звукам: грохоту бомб и снарядов, вою мин и треску разрывавшихся гранат, торопливой скороговорке автоматов и пулеметов, посвисту обгонявших друг друга пуль, громким, четким и отрывистым командам командиров, крикам «ура!» да стонам раненых товарищей.

А теперь, в неожиданно наступившей тишине, мы обнаружили, что не разучились, оказывается, тихо разговаривать, отчетливо слышать друг друга. У нас появилось даже свободное время, в которое можно было писать домой длинные письма или просто сидеть и ничего не делать. В томительном ожидании чего-то до резей в глазах всматривались мы в бездонное голубое небо и обнаружили, что оно такое же, каким было до войны. Еще мы заметили, что дни стоят солнечные, жаркие и длинные, а ночи короткие и тоже теплые. Оказывается, растет и колышется трава, и на ней можно спокойно полежать, поглядывая в небо; вот тут, совсем рядом, за бруствером окопа, растут и тянутся к солнцу на своих тонких ножках голубые головки колокольчиков, ромашки. Мы видели пролетавшего мимо шмеля, четко слышали его жужжание. Даже трепет крыльев стрекоз, порхавших над нами, был слышен. Лишь редкие одиночные винтовочные выстрелы снайперов в сторону противника да осветительные ракеты, с шипом взмывавшие ввысь по ночам, — вот и все, что нарушало установившуюся тишину.

— Что-то не нравится мне все это, — сказал командир батальона старший лейтенант Архипов нашему ротному, лейтенанту Попову, докладывавшему комбату обстановку на своем переднем крае. — Аж в ушах звенит! Не успокаивайся, лейтенант, будь готов ко всяким неожиданностям. А пока пусть твои бойцы продолжают углублять траншеи, рыть больше «лисьих нор». И — наблюдение! Не ослабляй его ни на минуту. Чует мое сердце: затевают что-то фашисты!

И мы наблюдали.

Каждый метр в обороне противника просматривался тщательней прежнего. Замечалось и ложилось в строчки донесений малейшее изменение в обороне противника, в знакомом до мельчайших подробностей пейзаже, раскинувшемся перед нами.