До сих пор не могу понять, какая счастливая звезда помогла мне, человеку без голоса, добиться успеха у публики и сохранять ее любовь вот уже более полувека. А ведь речь идет о самой непостоянной, самой требовательной публике – французской".
Однажды, после очередного запоя и безобразной сцены, отец хлопнул дверью и нетвердой походкой ушел из дома, бросив жену с тремя детьми. Мать тяжело заболела, и Мориса пришлось отдать в приют. К счастью, мать вскоре выздоровела, и мальчик вновь обрел семью. Вскоре он пошел в начальную школу. Рано поняв, что прав всегда тот, кто сильнее, в первой же потасовке Морис сумел постоять за себя и прослыл отчаянным драчуном.
Но мальчик не только учился, а и работал: то столяром, то электриком, то в мастерской канцелярских кнопок. Отовсюду его выгоняли не позднее чем через две недели. Все мысли Мориса были не о работе, а о пении. Наконец пришло время дебюта юного вокалиста.
"В первый год нового, XX века в маленьких парижских кафе появился долговязый мальчуган, – пишет Л.С. Мархасев. – Он смешил посетителей своими песнями о разбитых сердцах и пламенных страстях. Мальчугану едва стукнуло двенадцать. Если бы не случайность, он, наверное стал бы подмастерьем у каменщика или маляра. (Его отец был маляр, спившийся и бросивший семью.) Но, услышав как-то певцов, кочевавших из одного кафе в другое, парнишка увязался за ними и стал… подмастерьем шансонье. Ему это понравилось. Это было лучше, чем стать бродячим акробатом, «гуттаперчевым мальчиком». А когда он стал получать по три франка в день в «Пти казино», он окончательно уверовал в свою судьбу. По три франка – за то, что, напевая уморительные, игривые куплеты, он в то же время натягивает на себя дамский корсет и мужские кальсоны, пританцовывает и иногда совершает комически акробатические кульбиты. Непритязательным, грубовато добродушным посетителям этих кафе парижских окраин пришелся по душе юный комик, они хохотали до упаду и подбодряли его криками. «Еще, еще, маленький Шевалье!»
Так Морис Шевалье, патриарх современных французских шансонье, открыл XX век, новый век французской песни, и прошел через него с улыбкой, играя тростью и шляпой-канотье, изящно отбивая чечетку и одаряя мир песней, милой, лукавой приветливой и ясной, как молодые лица на портретах Ренуара или солнечные окна Парижа на пейзажах Альбера Марке".
Названия парижских заведений, где пел молодой певец, быстро менялись. «Казино де Турель», «Виль Жанонез», «Казино де Монмартр», «Муравей». Потом настали времена провинции. С помощью импресарио Дало Шевалье подписал контракты на выступления в Гавре, Амьене, Туре.
После возвращения в столицу Франции Шевалье поет в «Копсер де л'Юнивер», а затем в «Пти Казино» на бульваре Монмартр. «Пти Казино» считалось для певцов трамплином на пути к успеху.
Но первый успех пришел к Морису в «Паризиане». Итогом работы здесь стала кругленькая сумма, пятьсот франков, отложенная в сберегательную кассу.
"Увенчанный титулом «Шевалье М. из „Паризианы“», я снова начал бывать в конторах агентов по устройству на работу в надежде получить ангажемент, – вспоминал Шевалье. – Ничего особенно интересного мне не предлагали, и я согласился поехать в Аньер: три дня в неделю – тридцать пять франков. Значит, снова придется перебиваться со дня на день? Меня охватило уныние.
И вот я приехал на три дня в Аньер.
На главной улице в зале, где помещался «Эден-Консер», собралась очень смешанная публика, но это были простые, симпатичные, непритязательные люди.
При первом же контакте – прямое попадание. Я пел те же песни, что и раньше, но теперь за всей этой смесью из Дранема, Буко, Жоржиуса и Дорвиля ощущался Менильмонтан, и этим я не был обязан никому. Это было мое собственное. Публика выказывала мне свое расположение, заискрились шутки, зазвучал смех. Отношение к тому, что я делал на сцене, изменилось: ребенок превратился в юношу, и вольности, которые я время от времени позволял себе, никого больше не шокировали.
Но позвольте, это же успех?! Я прибежал за кулисы сам не свой. Мне хотелось плакать, смеяться. Едва я успел снять грим, как в артистическую вошел директор, поздравил меня и предложил остаться в Аньере еще на неделю. Неделю? Две, три, десять! Я остался здесь на весь сезон.
Тут среди сочувственно относившихся ко мне людей и определилось мое истинное творческое "я". Теперь, выходя на сцену, я никому не подражал, а просто делился с публикой тем, что принадлежало лично мне.
В тесном мире кафе-концерта стало известно о моем успехе в Аньере, и я получил на неделю ангажемент в «Ла Скала» в Брюсселе, по двадцать франков за день, и мой ангажемент был продлен на месяц. Затем был Лилль и выступления в «Пале д'Эте». Теперь мое появление на сцене часто встречали аплодисментами. Вернувшись в Париж, я узнал, что на Страсбурском бульваре обо мне заговорили как о молодом даровании. Мне было шестнадцать лет, и в сберегательной кассе на мое имя лежали две тысячи франков.
Перед началом зимнего сезона в Париж приехал администратор марсельского «Альказара». Он набирал труппу, и я подписал контракт на трехмесячное турне. Я должен был петь в Марселе, Ницце, Тулоне, Лионе, Бордо, Авиньоне, Алжире и других городах и получать от двадцати до тридцати франков в день. Мне это казалось просто сказкой".
И далее: «Когда после эстрадного турне я вернулся в Париж, мне предложили ангажемент в „Казино Сен-Мартен“ и „Казино Монпарнас“, они считались первыми среди кафе-концертов второго класса, то есть шли непосредственно после „Ла Скала“ и „Эльдорадо“. Здесь давались лучшие программы того времени. Мой дебют в этой новой англо-менильмонтанской манере был воспринят как откровение. Начинающие актеры подражали мне. Стали говорить: „жанр Шевалье“, „школа Шевалье“».
До 1914 года Шевалье с большим успехом выступал в «Сигале», получая четыре тысячи франков в месяц. С началом Первой мировой войны Шевалье попал на фронт. Провоевал он недолго и попал в плен. К счастью, он вернулся домой целым и невредимым и продолжил концертную деятельность. Сначала он покоряет Лондон, а затем возвращается на родину.
«Итак, однажды вечером я выхожу на сцену „Триапона“ в Бордо в костюме молодого английского денди, – пишет в автобиографической книге Шевалье. – Успех приходит сразу. Начиная с первой песни „О Морис!“ и до последнего танца – полный триумф! Его подтверждают Марсель, Лион и Ницца. Я сделал во французском мюзик-холле прыжок в неизведанное: совместил элегантность и смех, обаяние и гротеск, вокальную комедию и танцевальную клоунаду. Создал образ, представляющий спортивную молодежь эпохи».
Леониду Осиповичу Утесову довелось присутствовать на одном из концертов шансонье в середине 1920-х годов:
"Полвека тому назад я слышал в Париже молодого Мориса Шевалье. В его репертуаре было немало подобных песенок. Но никто стыдливо не опускал глаза, ни у кого не возникала мысль обвинить Шевалье в развязности. Да это было бы просто невозможно. Все делалось им с таким изяществом, что попади на этот концерт воспитанница института благородных девиц, пожалуй, и она не была бы шокирована. Я бы рассказал вам сюжеты этих песен или даже лучше спел бы их, но в книге песня не слышна, да и боюсь, что у меня не получится так, как у Шевалье, и моралисты, которые блюдут нашу нравственность, останутся недовольны. Я только назову три песни. Одна – «Женский бюст»: песня рассказывала о воздействии возраста на его формы; другая – о послушном сыне, который всегда жил по маминым советам и даже в первую брачную ночь спрашивал у нее по телефону, что ему делать; а третья песня называлась «Что было бы, если бы я был девушкой?» – на что Шевалье сам отвечал: «Я недолго бы ею оставался». Казалось, что тут можно сделать, с этими сюжетами, особенно примитивно выглядящими в таком упрощенном пересказе. Но был ритм, была музыка, был Шевалье, и они превращались у него в житейские истории, несущие даже какую-то свою философию. За любым, самым «легкомысленным» сюжетом его песни проглядывала личность художника, да не проглядывала, она царила над тем миром, который творился в его песнях…
