С величайшим триумфом она вновь поет в «Олимпиаде». Слушатели единодушно признавали, что ее возможности в отношении голоса, исполнения и актерской игры весьма велики, но многие считали ее совершенно неспособной к чему-либо патетическому или нежному.

«Гассе был тогда занят сочинением музыки к „Демофонту“, и она полагала, что он любезно дал ей петь Adagio с сопровождением скрипок пиццикато единственно для того, чтобы выявить и показать ее недостатки, – пишет Берни. – Однако, заподозрив ловушку, она усиленно занималась, дабы ее избежать; и в арии „Se tutti i mail miei“, которую она впоследствии под шумные аплодисменты исполняла в Англии, ее успех был так велик, что заставил замолчать даже саму Фаустину. Английским послом тогда здесь был сэр Ч.Г. Уильямс и, находясь в близости с Гассе и его женой, он примкнул к их партии, во всеуслышание заявив, что Минготти совершенно не способна спеть медленную и патетическую арию, но когда он ее услышал, он публично отрекся от своих слов, попросил у нее извинения за то, что усомнился в ее даровании, и впоследствии всегда был ее верным другом и приверженцем».

Отсюда она отправилась в Испанию, где пела с Джициелло, в опере под руководством синьора Фаринелли. Знаменитый «музико» так строго соблюдал дисциплину, что не разрешал ей петь нигде, кроме придворной оперы, и даже упражняться в комнате, выходящей на улицу. В подтверждение этого можно привести случай, рассказанный самой Минготти. Многие знатные вельможи и гранды Испании просили ее петь в домашних концертах, но она не могла получить разрешение директора. Он распространил свое запрещение так далеко, что лишил беременную высокопоставленную даму удовольствия ее услышать, так как та не была в состоянии пойти в театр, но заявила, что жаждет арии от Минготти. Испанцы питали религиозное благоговение к этим непроизвольным и буйным пристрастиям женщин в подобном положении, сколь бы сомнительными их ни считали в других странах. Поэтому супруг дамы пожаловался королю на жестокость оперного директора, которая, сказал он, убьет жену и ребенка, если его величество не вмешается. Король благосклонно внял жалобе и приказал Минготти принять даму у себя дома, приказ его величества был беспрекословно исполнен, желание дамы удовлетворено.

В Испании Минготти пробыла два года. Оттуда она отправилась в Англию. Ее выступления в «туманном Альбионе» прошли с большим успехом, она вызвала восторги и зрителей и прессы.

Следом за этим Минготти отправилась покорять крупнейшие сцены итальянских городов. Несмотря на более чем благожелательный прием в различных европейских странах, пока был жив курфюрст Август, король Польши, певица всегда считала Дрезден своим родным городом.

"Теперь она поселилась в Мюнхене скорее, надо думать, из-за дешевизны, чем из привязанности, – записал в своем дневнике Берни в 1772 году. – Она не получает, по моим сведениям, пенсиона от здешнего двора, но благодаря своим сбережениям имеет при экономии достаточные средства. Живет она, по-видимому, вполне комфортабельно, хорошо принята при дворе и пользуется уважением всех тех, кто способен оценить ее разумность и наслаждаться ее разговором.

Я получил большое удовольствие, слушая ее рассуждения о практической музыке, где она обнаруживала не меньше познаний, чем любой Maestro di cappella, с которым я когда-либо беседовал. Ее мастерство пения и сила выразительности в разных стилях все еще удивительны и должны восхитить каждого, кого может радовать исполнение, не связанное с обаянием молодости и красоты. Она говорит на трех языках – немецком, французском и итальянском – так хорошо, что трудно сказать, какой из них является ее родным. Говорит она также по-английски и по-испански достаточно, чтобы вести на них беседу, и понимает латынь; но на первых трех названных языках она поистине красноречива.

…Она настроила свой клавесин, и я убедил ее петь под этот лишь аккомпанемент почти четыре часа. Только теперь мне стало понятно ее высокое мастерство пения. Она совсем не выступает и говорит, что ненавидит здешнюю музыку, ибо ей редко хорошо аккомпанируют и хорошо слушают ее; ее голос, однако, стал гораздо лучше с тех пор, как она в последний раз была в Англии".

Минготти прожила долгую жизнь. Она умерла в возрасте 79 лет, в 1807 году.

Маркези – один из последних знаменитых певцов-кастратов конца XVIII – начала XIX столетия. Стендаль в книге «Рим, Неаполь, Флоренция» назвал его «Бернини в музыке».

«Маркези обладал голосом мягкого тембра, виртуозной колоратурной техникой, – отмечает С.М. Грищенко. – Его пение отличалось благородством, тонкой музыкальностью».

Луиджи Лодовико Маркези (Маркезини) родился 8 августа 1754 года в Милане, в семье трубача. Сначала он обучался игре на охотничьем рожке. Позднее, перебравшись в Модену, учился пению у педагога Кайрони и певца О. Альбуцци. В 1765 году Луижи стал так называемым alievo musico soprano (младшим кастратом-сопранистом) в Миланском соборе.

Дебютировал молодой певец в 1774 году в столице Италии в опере «Служанки-госпожи» Перголези с женской партией. Видимо, весьма удачно, так как в следующем году во Флоренции он снова исполнил женскую роль в опере Бьянки «Кастор и Поллукс». Маркези пел также женские партии в операх П. Анфосси, Л. Алессандри, П.-А. Гульельми. Несколько лет спустя после одного из выступлений именно во Флоренции Келли писал: "Пел «Sembianza amabile del mio bel sole» Бьянки с самым изысканным вкусом; в одном хроматическом пассаже он взлетел на октаву хроматических нот, и последняя нота была настолько изысканно-мощной и сильной, что ее называли «бомбой Маркези».

У Келли есть еще один отзыв об исполнительском мастерстве итальянского певца, который он оставил после в просмотра спектакля Мысливечека «Олимпиада» в Неаполе: «Его выразительность, чувство и исполнение в прекрасной арии „se Cerca, se Dice“ были выше всяких похвал».

Большую известность Маркези приобрел, выступив в 1779 году в миланском театре «Ла Скала», где в следующем году его триумф в «Армиде» Мысливечека был отмечен серебряной медалью академии.

В 1782 году в Турине Маркези добивается грандиозного успеха в «Триумфе Мира» Бьянки. Он становится придворным музыкантом короля Сардинии. Певцу положено неплохое ежегодное жалованье – 1500 пьемонтских лир. Кроме того, ему разрешено гастролировать за границей в течение девяти месяцев в году. В 1784 году в том же Турине «музико» участвовал в первом исполнении оперы «Артаксеркс» Чимарозы.

«В 1785 году он добрался даже до Санкт-Петербурга, – пишет в своей книге о певцах-кастратах Э. Хэрриот, – но, напуганный тамошним климатом, поспешно уехал в Вену, где провел следующие три года; в 1788-м он очень удачно выступил в Лондоне. Этот певец славился своими победами над женскими сердцами и стал причиной громкого скандала, когда Мария Косуэй, супруга миниатюриста, бросила ради него мужа и детей и стала ездить за ним по всей Европе. Она вернулась домой только в 1795 году».

Прибытие Маркези в Лондон произвело фурор. В первый вечер его выступление никак не могло начаться из-за шума и смятения, царивших в зале. Известный английский меломан лорд Маунт Эгдкомба пишет: «В это время Маркези был очень красивым молодым человеком, с прекрасной фигурой и грациозными движениями. Его игра была одухотворенной и выразительной, вокальные способности совершенно неограниченными, голос поражал своим диапазоном, хотя и был чуть глуховат. Он хорошо исполнял свою роль, но создавалось впечатление, что он слишком любуется собой; кроме того, ему лучше удавались бравурные эпизоды, чем cantabile. В речитативах, энергичных и страстных сценах ему не было равных, и, будь он менее привержен мелизмам, не всегда уместным, и обладай он более чистым и простым вкусом, его исполнение было бы безупречным: во всяком случае, он всегда оживлен, блестящ и ярок. Для своего дебюта он выбрал прелестную оперу Сарти „Юлий Сабин“, в которой все арии главного героя (а их много, и они очень разнообразны) отличает тончайшая выразительность. Все эти арии мне знакомы, я слышал их в исполнении Паккьеротти на вечере в частном доме, и теперь мне недоставало его нежной экспрессии, особенно в последней патетической сцене. Мне казалось, что слишком цветистый стиль Маркези повредил их простоте. Сравнивая этих певцов, я не мог восхищаться Маркези так, как восхищался им раньше, в Мантуе или в других операх здесь, в Лондоне. Его принимали оглушительной овацией».