— Сергей, позволь мне взять галстук. — Резниченко подскочил со стула и освободил прижатый его широкой спиной галстук.

— Ты, значит, считаешь?.. — еще раз услышать эту трезвую мысль было слишком страшно, и Резниченко изменил вопрос: — Ты считаешь, что не сможешь бросить свой биоксин?

— Нет, Сергей, не смогу, — твердо ответил Бродовский, продолжая трудиться над галстуком. — Не смогу. И не смогу, пожалуй, работать с тобой.

— Со мной? Я не понимаю тебя, Миша, твой тон… Может быть, я позволил себе что-нибудь в разговоре… Может…

— Нет Сергей, ничего особенного. Мне только больно было услышать от тебя одну фразу.

— Заранее прошу прощения. Я, наверное, оговорился, я и не думал… Поверь, Михаил, и в мыслях не было тебя обидеть!

— О нет! Ты не обидел меня и не оговорился, к сожалению.

— Ничего не понимаю. О какой фразе идет речь? — начал, наконец, нервничать Резниченко.

— «…Мы можем стать во главе института».

— Михаил!.. — Резниченко почувствовал, как краска заливает его лицо, и не мог сообразить, что ответить Бродовскому.

В двери постучали.

— Сергей, Михаил! — донеслось из-за дверей. — Да скоро ли вы, наконец?!

— Идем, идем!

Бродовский быстро надел пиджак, мельком глянул в зеркало, еще раз поправляя галстук, и они перешли в столовую.

Кроме Резниченко и Лены, Бродовский ни с кем не был знаком, но как-то сразу сумел завоевать симпатии всех гостей. Веселый, подвижной и остроумный, он везде успевал: открывал консервы и бутылки, менял пластинки на радиоле, устанавливал на столе цветы, и все это, казалось, проделывал одновременно.

За ужином всякий раз, как только беседа грозила стать слишком академической, забавные рассказы Бродовского оживляли ее.

Начались танцы, и Михаил успевал танцевать со всеми, кто на это отваживался. С Женей Беловой он изобразил что-то фокстротистое и даже довольно уверенно, хотя и далеко не по правилам, прокружил в вальсе престарелую жену профессора Журавского.

В течение всего вечера Женя с интересом наблюдала за Михаилом, и у нее сложилось впечатление, что он старался не разговаривать с Леночкой и что ему не так уж весело, как это могло показаться окружающим.

Жене не сиделось в залитых светом и наполненных шумом веселья комнатах, и она частенько уединялась на веранде. Все ее думы были там, в маленьком домике с закрытыми ставнями. Что делает сейчас Андрей? Что с ним, что происходит вокруг него? Захотелось вынуть письмо и, в какой уже раз, вчитываясь в непонятные, взволнованные и такие дорогие строки, постараться разгадать, что же с ним!

— Женька, ты опять убежала! — окликнула сестру Лена, выходя на веранду. Лена была радостно возбуждена. Такой Женя не видела сестру с момента приезда. — Нехорошо уединяться, Жека.

— Не до веселья мне сейчас, Лена.

— Понимаю, — тихо ответила старшая, и лицо ее на минутку сделалось серьезным, но вот на нем снова вспыхнула радостная улыбка — через раскрытые окна на веранду донесся дружный смех. — Это, наверное, опять Михаил. Если бы не он, у Сергея сегодня была бы очередная скучища.

— Лена!

— Да, девочка.

— Когда он пришел, когда ты увидела его, то, кажется, смутилась немного.

— Смутилась?.. Может быть.

— Ты ему нравилась?

— Да, даже больше. Переживал, бедняга, — я видела все это, понимала, но что я могла поделать? Как сейчас помню, приехал он к нам на дачу. Вечер чудесный был — весна. Так не хотелось огорчать его и надо было сказать последнее слово. Я спросила его: «Ты меня очень любишь?» — «Люблю, говорит, безумно люблю!» — «Ну вот, говорю, я так же люблю другого».

Сестры помолчали. Потянуло вечерним свежим холодком, и Лена зябко поежилась.

— Это был Сергей? — тихо спросила Женя.

— Ну, конечно же.

— Елена Андреевна!

Белова вздрогнула и обернулась к вошедшему на веранду Титову.

— Вы меня напугали.

— Не может быть! Ведь мы с вами ничего не боялись даже в «святая святых», — рассмеялся Иван Алексеевич. — О чем это вы тут в полумраке с сестренкой мурлыкали? Все, небось, амуры. Ну, ну, не буду затрагивать нежные струны.

На веранду вышел Сергей и еще кто-то из гостей, Всем захотелось подышать прохладным вечерним воздухом, освежиться. Здесь становилось не менее шумно, чем в комнатах, и Женя уже порывалась встать и уйти, как к ней подошел Титов. С первых же слов он сумел расположить ее к себе. Каким-то особенным спокойствием и отеческой теплотой веяло от его слов. Худощавый, стройный, с большими, глубоко врезавшимися складками у рта, с седыми висками, с двумя крупными вертикальными морщинами на лбу, он казался не по летам молодым. Не то умные, светящиеся добротой глаза его молодили, не то голос — мягкий, ласковый — делал его гораздо моложе своих лет, только Женя чувствовала, что говорит с ним, как со сверстником. С ним, жизнерадостным, открытым и простым, легко было говорить, ему можно было поведать самое сокровенное, самое дорогое.

Веранда опять опустела, и Титов с Женей уселись в плетеных креслах, поставленных в уголке, беседуя тихо, задушевно.

Титов говорил о себе. Лаконично, с хорошим русским юморком и очень образно. За короткими и меткими его фразами вставали картины пережитого, и Жене казалось, будто она шагала вместе с ним по дорогам войны, вошла в Германию и побывала у развалин Браунвальда. Когда он говорил о затопленных подземельях, о замученных фашистами людях, в голосе появлялись гневные нотки. А когда вспомнил о жене… Он понимает, что прошло уже много лет, что чудес не бывает, но до сих пор при воспоминании о Кате сжимается сердце. До сих пор перед глазами стоит ее маленькая фигурка в промокшей мешковатой шинели. Пропала без вести, а может быть, и она была там? Может, изверги и ев…

— Не надо, Иван Алексеевич, не надо! — Женя схватила его большую, в узловатых венах руку и долго держала ее в своей, маленькой и теплой. Так хотелось сказать ему что-то, так нужны были слова утешения!

— Вы до сих пор любите ее? Вы до сих пор помните о ней, до сих пор она заполняет ваше сердце. Как это хорошо! Какое же светлое чувство — любовь!

И желание, чтобы Иван Алексеевич не возвращался к так волновавшей его теме, и непреодолимое стремление излить ему все, что накопилось в душе, оказалось сильнее овладевшей ею за последние дни скованности, и она заговорила о себе, о своей большой и тяжелой любви. Иногда самое заветное, интимное трудно бывает высказать близким, и вдруг совсем мало знакомому человеку скажешь все, откроешь, облегчишь душу.

Женя говорила сбивчиво, порывисто, поспешно. Хотелось так много сказать, и боялась: вот-вот войдет кто-нибудь, прервет, помешает и не удастся закончить разговор, который был нужен, облегчал и начинать который снова уже не захочется. Титов слушал внимательно, молча, и его молчаливое внимание было очень дорого.

— Вот и все, — тихо закончила Женя.

— А письмо?

Словно от прикосновения к чему-то очень неприятному по телу прошла дрожь, и кровь бросилась в лицо. Только тут она поняла, что в течение всего рассказа почему-то старалась не упоминать о письме. Теперь этому по-отечески расположенному к ней человеку было стыдно соврать.

— Какое письмо?

— Не надо, Женечка. Не говорите того, что вам не хочется. Будет время, когда вы сами захотите придти ко мне и прочесть письмо, которое вы получили от Никитина четыре дня тому назад. Может быть, это будет нужно вам и ему. Тогда приходите. Я выслушаю вас и, если смогу, постараюсь помочь.

Титов встал с плетеного кресла.

— Иван Алексеевич! — Женя протянула Титову несколько сложенных вчетверо листков. — Иван Алексеевич, вот!

Гости разошлись, и на веранде остались только «свои» — Михаил и сестры Беловы.

— Михаил Николаевич, вы просто очаровали Наталью Филипповну. Когда это вы успели? Смотрите, чтобы профессор Журавский не вызвал вас на дуэль!

— О, это было бы сенсационно, разумеется, и доставило бы вам, женщинам, большое удовольствие.