Он уже зашил трусы; и принялся за брюки.
- Гари, - нерешительно начал я, - тебе известно больше... известно другое, чем мне. Те гадости, которые ты видел... грязные слова, к которым привык... все это не унижает тебя. Я тоже не чистюля... Мои одноклассники тоже пользуются малоаппетитными, грубыми словами... чтобы придать себе авторитет или просто из любознательности. Поверь: я стóю меньше, чем ты!
Гари на мгновенье поднял глаза:
- Ты забавный малый. Про слова я еще не договорил. Ты вот начал: «Возможно, я скоро умру». И вид у тебя, будто так оно и есть. Но сразу вслед за тем ты сказал: «Я хотел бы стать твоим другом». Странная взаимосвязь. Она означает другое - не то, что имел в виду молодой каменщик с четвертого этажа, написавший на стене в писсуаре: Ищу тринадцатилетнего друга, уже соображающего, что к чему. Он надеялся меня этим завлечь.
- Так тебе только тринадцать? - вырвалось у меня.
- Тринадцать с половиной. Самое время, чтобы кончать ковырять в носу. Время, когда пора начинать взрослую жизнь. А тебе сколько?
- Пятнадцать, - ответил я. - И еще месяц сверх того.
- Большая разница, - сказал он удовлетворенно.
- Гари... я хочу пить... очень.
- Не двигайся! Не хватает, чтобы ты упал со стола.
Он критически рассматривал меня. Его лицо потемнело.
- Брюки почти готовы. Осталось только прикрепить веревочную застежку. Но сперва я принесу воды. - Взяв с полки баночку из-под горчицы, Гари сходил на двор, ополоснул ее под краном, наполнил и, вернувшись, поднес к моим губам.
- Я хочу навсегда стать твоим другом, Гари... Позволь мне доказать мою преданность... Мне от тебя ничего не надо... Я просто не могу по-другому: я скорее умру, чем соглашусь расстаться с тобой.
- Тот, каменщик, - тоже мастер закатывать глаза. Облегчившись, он всякий раз надолго застывает посреди двора; вздыхая, смотрит на мою будку; потом неуклюже обходит вокруг нее. Он не настолько испорчен, чтобы не испытывать робости, - но и не настолько молод, чтобы вообще не иметь подобного опыта. А еще он бестолковый. У моей матери он спросил, можно ли пригласить меня на воскресную загородную прогулку. В ответ она ему сказанула такое, что он раззявил пасть и покраснел, как вареный рак. Мне же мать объяснила, что если я спутаюсь с этим или любым другим каменщиком, она меня так отдубасит, что с задницы вся кожа сойдет. Но пусть говорит что хочет. Ее это не касается. Каменщик - высокий и симпатичный. А причиндал у него не хуже, чем у нас с тобой. Все силы неба и ада тут ничего не изменят.
Я долго молчал. Меня знобило. Да так, что зубы стучали. Я пытался проверить себя... то есть подвергал проверке свою любовь к Гари. Ничего не получалось. Того ангела, твоего брата, я забыл. Гари привязал шпагат к пуговицам сбоку на брюках, затем парой стежков закрепил его спереди, в середине. На этом работа его закончилась.
- Теперь я осторожно помогу тебе слезть со стола... И ты опять посидишь на скамейке... пока я не залатаю куртку.
Он приподнял меня, снял с меня куртку, вместо нее набросил на плечи свою. Я опять сидел рядом с ним. Раны болели. Я чувствовал, как под рубашкой ручеек крови стекает вниз. Было страшно. Внезапно я крикнул:
- Гари - я не выживу, если мы не станем друзьями!
- Ты очень назойлив, - ответил он, - ты что, всегда такой? Всегда добиваешься, чего хочешь, изображая истерику? Должен заметить, в твоем состоянии тебе есть о чем подумать, так что не болтай чепуху о нашей с тобой дружбе. Нет-нет, не обманывай себя. Я потомок люмпенов. И не могу стать ничем, кроме как люмпеном. Хлеб, который я ем, мать зарабатывает в постели. Сколько раз тебе повторять? В свой срок я тоже покачусь по наклонной дорожке. Пока что... до этого не дошло. Пока я сижу в своей будке и подлатываю тебя... А когда ты уйдешь, выдумаю что-нибудь новенькое. Но наступит день, когда я больше не захочу сидеть в одиночестве и думать неизвестно о чем. Тогда, считай, со мной будет кончено. Тогда я займусь тем, к чему приспособлен. Разобью в себе всю ненужную рухлядь, все это непрактичное барахло... эти сны или мысли, эту бессмыслицу... не находящую применения ни в одном из миров. Если я пойду с каменщиком, он мне заплатит. Можно и воровать, в конце концов. Нет-нет, мы с тобой не пара. Ты учишься в школе, в гимназии. Почему бы тебе там не поискать себе друга, если ты в нем нуждаешься? Наверняка ведь найдутся сыновья богатых родителей, которые не будут смотреться странно на вилле твоего отца! Если ты сегодня не в себе... или болен... одним словом, невменям... то у меня-то не опилки в голове... я не кукла.
- О чем ты думаешь... Что тебе снится, Гари, если ты видишь сны?
- Я думаю об отце... которого люблю, - сказал он без малейших колебаний.
- Ты его знаешь? Или все-таки нет? Ты ведь мне говорил...
- Отец, это и есть я. Каков я, таков и отец. Как я выгляжу... так же выглядел он. Я не похож на мать; я пошел в отца. Кроме меня, от него ничего не осталось. Он исчез, умер. Пока я живу, его словно бы и в прошлом не было. О нем никто не помнит.
- Ты гордишься им, - сказал я.
- Я его люблю... Иначе... иначе давно бы оказался на улице. Потому что я из самых низов. Мальчишки если и играют со мной, то как бы против воли. Эта орда, которая тебя изуродовала... эти подонки... они все имеют нормальных отцов или хотя бы нормальных матерей... Среди них нет ни одного, подобного мне. Потому... потому-то я и впал в ярость... а моим кулакам захотелось разгуляться... наносить удары так, чтобы слышался хруст... чтобы ломались кости. Не для того я старался, чтобы помочь сынку капиталиста выпутаться из беды. Я бушевал... молотил напропалую. .. потому что не принадлежу ни к одной дворовой компании. Тебя-то я прежде не видел. Тебя я не знал. Я только слышал об утонувших моряках, о подлостях твоего отца.
Я заплакал. Сперва слезы катились беззвучно. Потом я стал всхлипывать. Гари в упор этого не видел. Я стыдился своей слабости: того, что жалею себя, при нем; стыдился тем сильнее, что его это не растрогало. Наконец я сказал:
- Ты другой, Гари. Не такой, каким хочешь казаться. Ты явился сюда издалека; сны, которые ходят с нами по жизни, значимы; это память об истинном нашем происхождении... наша настоящая родина.
Я не посмел сказать ему, что видел второго Гари... его обнаженную суть, ТВОЕГО брата. Но, произнося эти фразы, я уже твердо знал, что моя любовь к Гари проверку выдержала; что никакое его слово, никакой промах, никакой проступок не изменят его сути, какой она мне открылась... и теперь сидела рядом со мной. Что сам Гари и есть эта сдвоенная форма: нечто, не существующее в реальности, ПЛЮС тело; причем существеннее, чем тело, это другое, которое я никогда не перестану любить, потому что в нем, Гари, возвышенное и прекрасное вообще не разделены. Я сказал себе: он человек, подобного которому нет. И тут же обвинил себя в том, что я ослеп от любви, уподобился зверю, идущему по пахучему следу... на аромат, который едва уловим, и все же обещает телесное чудо, высочайшее упоение. Я понимал, что и внутри, и снаружи все для меня изменилось; но я не знал, не придется ли оплатить такое преображение смертью. А вдруг мое погребение уже началось - всем этим: этой лачугой... присутствием Гари... нанесенным мне увечьем... телесной болью, неприятным лихорадочным жаром... Вдруг я уже окружен моей новой родиной... Вонь на этом дворе... чужой, Гари, который мне теперь ближе, дороже, чем любой из прежних знакомых, и полностью затмил Валентина... слились, став новым физическим измерением - переливчато мерцающим, как все подмененное, не связанное с обычной человеческой жизнью. Сам двор тоже, собственно, не был ландшафтом: он не имел отношения к этому новому миру, пока еще плохо мною освоенному. Двор был серым, бесцветным. И, вопреки жестким рассказам Гари, который видел в нем театральные подмостки, никакой такой цели не служил. Ибо люди с пяти этажей не спускались вниз, чтобы на короткое время исчезнуть за одной из двух фанерных дверей. Они оставались для меня гипотетическими людьми, призраками, не различимыми отчетливо. На дворе я заметил колоду для рубки мяса... и воткнутый в нее топор со светлым лезвием... похожий на топор палача. Здесь даже эшафот есть, мелькнуло у меня в голове. Но я об этом тотчас забыл.
