- Меня смущает, Матье, - сказал Клаус Бренде, - что твоя сестра так похожа на тебя... поразительно похожа. Я не понимаю намеренья судьбы, на которое намекает такое сходство. И это меня тревожит. Я пока не хотел бы забирать Агнету домой... хотя, в сущности, обязан так поступить... и она вправе это потребовать. Осенью она сдала экзамен на аттестат зрелости.

- Ты хочешь, чтобы я помог тебе принять решение? - спросил Матье.

- Нет-нет... это была лишь случайная мысль... возникшая оттого, что сейчас я смотрю на тебя с очень близкого расстояния. Пустяк... нечто неуловимое... недовольство сходством. В самом деле пустяк, Матье. Мы не должны усматривать в подобных играх природы никакой цели. Чокнемся!

Они выпили. Сын сел к столу, напротив отца.

- Мы, то есть наша семья, - банда преступников: так сказал мне в то утро Валентин Эриксен, с которым я дружил. На переменах, в школьном дворе, все одноклассники от меня отворачивались, и Валентин тоже. Я постоянно чувствовал дистанцию между собой и другими, будто все мною брезговали. Включая Валентина Эриксена. После уроков он не подошел ко мне - чтобы мы, как каждый день после школы, прогулялись вместе до вокзала. Он исчез, незаметно для меня. Я долго стоял один. То ли чего-то ждал, то ли на меня нашло какое-то помутнение. Наконец я решился оттуда уйти. Я смотрел только на землю. Почти ни о чем не думал. Я был убежден, что являюсь сыном преступника - что ты, ради умножения своего богатства, послал на смерть шестьдесят пять здоровых мужчин. Подняв наконец глаза, я увидел, что меня преследует орда незнакомых подростков. Внезапно я понял, что меня обложили. Мне загородили дорогу. На меня посыпались оскорбления, угрозы. Я попытался ускользнуть, свернул в боковой переулок, побежал. Тут передо мной вынырнули другие юнцы, не позволившие мне скрыться. Меня не били, даже пальцем не дотронулись. Но я быстро понял, что оказался в плену, что отныне не я определяю, как ляжет мой путь. Вскоре мне уже давали команды: «Перейди на ту сторону, убийца!» Или: «Направо, убийца!», «Прямо! Прибавь шагу, скотина!» Казалось, сердце колотится у меня в горле. Я уже не надеялся спастись. Молча шагал вперед, повинуясь их приказам. Улиц, по которым мы шли, я не знал. Похоже, мы добрались до квартала, где жили эти юнцы. Наступил момент, когда они на меня набросились. Сбили с головы шапку, отобрали портфель и, ухватившись за воротник, сорвали пальто. Они так сильно его рванули, что пуговицы отлетели, а ткань в нескольких местах лопнула. Затем схватили меня за руки, обступили плотным кольцом. Один сказал: «Будешь кричать, мы тебе мигом расквасим физиономию». И показал кулак, вооруженный кастетом. Я понял: мне вынесен смертный приговор. Мы пошли дальше. Время от времени я получал тычок в спину. Несильный. Потом мы очутились на месте казни. Никто мне не сказал этого; но я сообразил сам. На той улице не было домов. Только дощатый забор, чуть впереди... Забор, ни с чем в нашей реальности не сравнимый...

- Ты никогда раньше не упоминал об этом заборе, - сказал Клаус Бренде.

- Правильно; потому что забор никакого значения не имеет. Просто я подумал сейчас, что в момент, о котором рассказываю, уже должен был его видеть. Его безотрадную серость. И пустую, обращенную ко двору стену пятиэтажного доходного дома. Неважно... Мы уже добрались до места расправы. То была площадка с голыми - без листьев - кустами, на небольшом возвышении, позади сарая с инвентарем городской службы очистки улиц. Наблюдатели выстроились вокруг. Я должен был пролезть сквозь кустарник. Один из подростков шел впереди, пять или шесть других - кажется, самых сильных, хотя и не старших по возрасту, - за мной. Сразу за первыми кустами открылся свободный пятачок. Там эти парни и обступили меня. «Ты ведь знаешь, почему мы собираемся тебя казнить?» - спросил один. Ответа они не ждали, пнули меня сзади под коленки, бросили на землю, растянули. Вытащили из карманов все ценные вещи. Несколько человек тяжело уселись на моих руках и ногах, голову прижали к земле, рвали и взрезали на мне одежду: обнажили грудь, живот, бедра. Парень, который держал мою голову, опустился на колени; у него был при себе кусок черной стекломассы, грубо отломанный, из отходов фабричного производства. Этим осколком он раздирал кожу у меня на лбу. Очень больно. Но я сдерживался и не кричал, потому что мои ощущения притупились; я ждал смерти... и не знал, как именно она вторгнется в меня... чтó еще должно произойти. «Оставь это!» - приказал самый рослый из подростков, после того как мальчик с осколком стекла сколько-то времени поизмывался надо мной. Я чувствовал, как кровь стекает по вискам... в глаза она не попадала. Кусок фабричного шлака подсунули мне под голову, чтобы я видел свою грудь и живот. Долговязый воздвигся надо мной, расставив ноги, потом сел мне на бедра, сделав меня совсем беспомощным. Раскрыл карманный нож. Нож был из плохой стали, не очень острый. Этим лезвием парень собирался вскрыть мне живот. Я испугался. Мне сунули в рот кляп. Пока он с огромным трудом вспарывал мою кожу, стояла мертвая тишина. Он воткнул нож глубже, потом запустил в рану руку, чтобы расширить порез. Я почувствовал его пальцы, вздыбился. Но меня тотчас усмирили, пнув в бедро. Тут я увидел Гари. Он стоял между моими раздвинутыми ногами. Никто не знал, откуда его принесло. Он улыбался. Долговязый на секунду отвлекся от своего занятия... от выпотрашивания меня.

- Матье, ты вспотел, - сказал Клаус Бренде.

- Пальцы у него наверняка были не особенно чистыми, у этого верзилы. Не помню, какого рода боль я тогда чувствовал. Гари улыбался, смотрел на окровавленные пальцы того другого, на мой живот, на рану. Потом размахнулся и ударил. Я слышал, как у Долговязого хрустнула челюсть. Он повалился на бок. Тогда Гари стал наносить удары ногами. Он не смотрел, куда бьет. Схватил обломок стекла и зажал в кулаке. Одному из моих мучителей сломал руку. Все с криками разбежались... Кроме одного, обладателя ножика. Тот лежал рядом со мной, голова к голове. Я видел, что из его рта течет кровь, а кончик языка высунулся. -Матье внезапно замолчал, провел рукой по лбу.

- Ты прежде рассказывал мне об этом по-другому, - сказал Клаус Бренде.

- По-другому? Возможно ли? Я помню все очень четко. Другими словами, разве что. Ну, и ангела я не упоминал. Не хотел, чтобы ты узнал о нем. Сегодня меня прошибает пот, как подумаю о пальцах Долговязого... и о том существе, чье присутствие я скрывал...

- Ты, очевидно, забыл: Долговязый сперва отрезал тебе палец, - напомнил Клаус Бренде.

Матье твердо посмотрел на отца; потом сказал:

- Мизинец левой руки мне отрубил Гари, топором. Во дворе... по ту сторону серого забора. Он до сих пор носит этот мизинец, засоленный, в кожаной ладанке... у себя на груди. Руку я положил на колоду по своей воле.

- Так значит, вы, ты и Гари, до сих пор мне лгали, - разочарованно протянул Клаус Бренде.

- Да, - подтвердил Матье,- в этом одном пункте. Я не стыжусь такой лжи. Все равно никто бы не понял, зачем понадобилось, чтобы мне в тот день еще и отрубили палец... и чтобы отрубил его Гари. Я стоял перед ним, с кошмарной раной. Таким он меня увидел. Таким уродливым. Мои глаза были залеплены кровью. И он ударил...

- Не понимаю тебя, нет, не понимаю, - вырвалось у Клауса Бренде.

- Он был холоден и красив - Гари.

- Это было умопомешательством, Матье, умопомешательством с твоей и с его стороны!

- Необходимым умопомешательством. Безрассудством. Безрассудством, без которого мы не могли обойтись, - сказал Матье.

- Мне кажется, будто ты сейчас говоришь из какого-то иного измерения. Я тебя не понимаю... Мое сознание не вмещает этого... - директор пароходства рассматривал свои лежащие на столе ладони.

- Меня забивали, как скотину... Гари это прекратил... спас меня. Потом тащил на себе по улице, через пустырь, на двор по ту сторону забора - чтобы заштопать, насколько он умел, мою одежду и мои раны. Мы с ним сидели в сарае, на узкой дощатой скамье. Сознания я не терял. Я рассматривал себя и понял, какая я малость. Я видел, что в ране, сделанной карманным ножом, нет ничего возвышенного -нет там никакой бессмертной души. Даже крови вытекло немного. Но я все-таки сказал Гари, что хочу быть его единственным другом, - как если бы имел какую-то ценность. Он мне ответил, что ничего не выйдет: он, мол, сын шлюхи, а я сын богача, мы с ним - две разные человеческие породы. Даже эти подростки, собиравшиеся меня убить, в чем-то превосходят его. У них нормальные отцы или, по крайней мере, нормальные матери: ни одного сына шлюхи среди них не было. Он, мол, заштопает меня поверху, поскольку сейчас я, так сказать, гол как сокол,- и на этом всё, адье. До никогда-не-свиданья... Впервые за этот день я заплакал. Я просил его, я его заклинал стать моим другом. Он же оставался невозмутимо-холодным. И ответил в том же духе, что прежде: «Нет, мы с тобой друг другу не пара». Я, между прочим, не знал тогда, что ему только-только исполнилось тринадцать, а он не знал, что мне уже пятнадцать. И тут я сказал, что хочу доказать мою верность, мою любовь к нему. Сквозь слезы я увидел невдалеке колоду и топор. И протянул ему правую руку: «Отруби ее, возьми себе! Потом предъявишь, если я тебя предам!» Он ответил холодно: «Без правой руки ты не обойдешься». Я предложил ему левую. Левую он тоже отверг. Я предложил меньшее: палец, большой палец руки. Он только качнул головой. Снизив ставку до мизинца, я уперся. Он сказал: «Пораскинь мозгами, это все же твой палец. Я пока буду зашивать тебе куртку. Как закончу, мы вернемся к твоему предложению». Он шил медленнее, чем мог бы. «Еще не передумал? - спросил, увидев, что я, полуголый, дрожу от холода, а значит, лишать меня куртки больше нельзя. - Я уличный пес, а вовсе не порядочный человек, и я приму предложенный тобою залог, не побоюсь взмахнуть топором. Так что подумай еще раз: мы с тобой не пара. А о благодарности забудь. Для меня то была минутная причуда: захотелось вдруг поколотить тех, других. Я бы, может, испытал не меньшее удовольствие, искромсай они тебя на куски». - «Тогда вспори мне опять живот, если тебя такое порадует, - крикнул я, - искромсай меня, добей! Или... прими в залог палец!» Он, ничего не ответив, поднялся, сходил за колодой и топором. Взял мою руку, отделил мизинец, положил его на колоду. Подождал две-три минуты: не передумаю ли. Ждал он спокойно, смотрел на меня холодно, испытующе вглядывался в мое лицо. Потом внезапно схватил топор и ударил.