Мальчик кивнул. Продолжая сидеть на стуле, он распрямил плечи, закинул руки за голову, потянулся.

В то же мгновение рана расширилась, и что-то из его внутренностей выскочило наружу. Он застонал, скрючился. Матье рванулся к нему, подхватил на руки.

- Вы должны уложить меня в постель.

- Я почти ничего не вижу. Я хотел бы принести свечу. Посиди минутку, прислонившись к стене. Потом я тебе помогу.

Матье с осторожностью проделал все, что считал необходимым. Свеча горела теперь в могиле-постели. Он опустился на колени, откинул одеяло. Потом поднял мальчика и положил его на кровать - вниз.

В полной растерянности взирал Матье на горестную картину. Охотней всего он бы сразу, чтобы не видеть мучений раненого, натянул на него одеяло; но состояние мальчика такого не позволяло. Легкомысленно уклониться от происходящего Матье не мог. Внутренности надо было как-то вернуть в полость тела. Матье, конечно, догадывался, что не сумеет отогнать смерть; но при всей своей беспомощности он решил хотя бы попытаться оказать ей сопротивление. А если по правде; он не мог эту смерть помыслить. Он не знал, что тут можно выиграть и что -проиграть. Чувство любви, вроде бы полностью улетучившееся, теперь вернулось, а вместе с ним - и смутное недовольство собой: себя он упрекал в том, что в первом приступе замешательства уже отступился от другого, не услышал по-настоящему зов о помощи. Но он и сейчас не преодолел в себе этой растерянности.

- Малыш Матье, Андерс, бедный мой мальчик, - шептал он, - бедный мальчик...

- Вскоре не будет ничего, кроме вас и меня. Не будет больше света, а только тьма. У нас останется только чувство, которое мы испытываем друг к другу, - если, конечно, вы его не отвергнете.

- Скажи, что я должен сделать!

- Чтоб было тепло... - сказал мальчик, - Спуститесь ко мне, поделитесь со мной своим теплом! Не думайте об исходящем от меня холоде! Поцелуйте мой рот! Какую-то радость я еще могу подарить...

- Это все от лукавого, - сказал Матье. - Я хочу тебя согреть, хочу лечь к тебе, но не ради того, чтобы выиграть что-то для себя. Ты нуждаешься в помощи. Я должен подумать, как тебе помочь. Должен попытаться сделать почти невозможное.

- Это все от лукавого... Мне уже недолго быть теплой плотью. Я стоял на улице, выброшенный вон, готовый к последнему удовольствию. Но вы его отвергаете. Вы не принимаете ничего. Мое уродство вас оскорбляет. Даже моя юность не может ничему помочь. Мое сходство с вами - даже оно напрасно. Одна-единственная рана препятствует радости. Она уничтожает этот час. Гасит нас обоих. Не забывайте, Матье, что без меня, то есть без вас же, каким вы были в пятнадцать или шестнадцать лет, вы просто не сможете жить дальше. Вас уничтожат, когда вам исполнится двадцать пять, если вы не сумеете пережить себя-шестнадцатилетнего.

- Мой бедный мальчик... Я слышу, что ты говоришь. В этом есть безрассудство... осмысленное... - но оно тебе не поможет. Лихорадка искажает реальность. Поверь, мы с тобой должны прийти к здравому соглашению, придумать какой-то план, чтобы эта могила разверзлась, чтобы черный город провалился в тартарары и наступил новый день. Некое чудовищное энное измерение заместило собой упорядоченное течение событий; однако такое безобразие продлится недолго. Эти события, эта покинувшая прежнее русло реальность найдут обратную дорогу из хаоса. И тогда сохранит свою значимость только то, что я - нам обоим во благо - нашел тебя.

Лихорадочный взгляд - чужой, затуманенный - задел Матье. Тот вздрогнул, в голове загудело; он подумал было, что его юный друг вот-вот окажется по другую сторону тьмы. Однако рот под взглянувшими на Матье глазами начал двигаться.

- Вы забыли о месте, которое нас крепко держит. Вы не хотите того, чего хочу я. Вы все еще грезите о мире, давно нас из себя вытолкнувшем. Если мы и продолжаем быть чем-то, так только друг для друга. Тех пространств, которые мы покинули, больше не существует. Мы пребываем в величайшем одиночестве и, оголенные, смотрим друг на друга с отвращением и жалостью, ожидая последнего: безрассудного вожделения; требования, выдвинутого любовью; преступления одного из нас против другого. Почему не хотите вы стать моим убийцей? Что вас удерживает? Почему вы готовы допустить, чтобы мое умирание было делом рук мучителей, не способных к любви? Нет ничего возвышенного в том, чтобы погибнуть от какой-то жалкой раны. Разъяритесь же на меня, Матье! Растерзайте меня! Может ли существовать в этом склепе, в этом месте без рядом-места, иная радость, кроме убийства, коему никто не противится? Наполовину оно уже свершилось. Почему же мы торгуемся из-за другой половины?

- Мой бедный мальчик... это не твоя мысль. Изнутри тебя говорят скорбь и отчаянье. Ты ищешь неведомого, выдуманного блаженства: если оно и овладеет тобой, то будет горше всего остального. Твое желание - обман по отношению к тебе и ко мне. Уныние, захлестнувшее нас сейчас, велит тебе выйти в дверь, которая открывается лишь однажды. Нет... Нет, я не желаю быть тем, кто захлопнет ее за тобой. Мы не вправе делать непоправимое. Мы не станем бросаться на терновую изгородь, чтобы умертвить в себе жизнь, - как те подлецы, что готовы вернуть назад свое постыдное бытие. А постараемся мобилизовать и сразу же ввести в бой все наши душевные силы - даже если врага, общего врага, врага нашего благополучия мы не знаем.

Андерс издал хрюкающий звук, истолковать который Матье не сумел. Матье с тревогой смотрел сверху вниз на мальчика, лежащего без движения, и на рану, которая, вопреки всякому здравому смыслу, все еще оставалась в небрежении. Ничем не прикрытая, шевелилась петля брыжейки, похожая на грязный пузырь.

Матье, только что преисполненный надежды, почувствовал, что неопределенная задача, вставшая перед ним, ему не по плечу. Душевные силы, на которые он ссылался, на поверку оказались недостаточными. Он чувствовал, как ноги его наливаются свинцом. Состояние истерзанного мальчика вселяло в него ужас. Ужас и необъяснимую нерешительность. Он еще раз произнес имя раненого. И опять на него обратился взгляд Другого... какой-то рассеянный взгляд.

- Малыш Матье - я сейчас сбегаю на улицу, очищу руки снегом, а потом попробую обработать твою рану.

- Вы не вправе отсюда выйти. Да и не сможете, - ответил мальчик твердо. - Чтобы прикасаться к ране, ваши пальцы достаточно чисты. Даже немытые они чище, чем гангренозная кровь. Вам, верящему в то, что вы взяли на себя некие расплывчатые обязательства, очень хочется вернуть мои внутренности на место. Но зачем? Вами движет только упрямство. Все же я не в силах вам помешать, так как вы старше. Я буду вести себя смирно.

«Что бы я ни предпринял, все делается с небрежением», - вздохнул Матье. Почти невыносимым усилием воли он попытался сконцентрировать духовные силы, но хладнокровное сопротивление мозга свело его попытку на нет. Ему все еще не удавалось раскрыть непритязательную тайну этой встречи, этого часа, этого места. Сложный аппарат из плоти, крови, нервов - его тело, его достояние, в котором он находился - отказывался повиноваться. Только свои дрожащие руки он еще ощущал. Он чувствовал головокружение - от того первого страха, который предшествует страху неизмеримому, бездонному. С нечеловеческой решимостью он вновь начал говорить. Каждое слово ему приходилось вырывать у своего меркнущего сознания. И все равно получался лишь жалкий лепет: проговаривание действий, от необходимости исполнить которые его ничто не могло освободить.

- Я попытаюсь... вывалившееся из твоего тела... вернуть обратно. Пожалуйста... не кричи... и постарайся не двигаться...

Он прибавил, с некоторым усилием:

- Мы сейчас так же бедны и так же оголены, как в момент рождения... так же перепачканы кровью... и еще более одиноки... Помощи нам ждать неоткуда.

Андерс не отвечал. Он крепко сжал губы, решившись, видимо, безропотно принять все, что ему предстоит. Матье, истолковавший такое поведение по-своему - как решение приветствовать дальнейшую жизнь, а не сбросить с себя ее ярмо, словно созревший до времени плод, - должен был еще раз преодолеть приступ рассеянности. Он не боялся опустошенности, все больше распространявшейся в нем. Он будто забыл, что пребывает во времени. Секунды, минуты, а может, и часы - все они имели для него одинаковую протяженность, или выдержку. Одурманивающая замедленность физических реакций вновь и вновь изглаживала в его сознании всякое представление о весомости и последовательности этой и других авантюр. Память его загнивала.